— Они достаточно красивы, — шептал Гордей отцу, для чего-то залегая в телеге на сене, как в засаде. — Смотри, какие чистые. А говорят, что свиньи грязнули.
— Они, мой друг, видимо, идут с водопоя, где выкупались, — предположил отец. — А россказни об их нечистоплотности вызваны тем, что, купаясь в иле, кабаны избавляются от своих паразитов. Это для них лечебные процедуры. И в линьку они так делают, когда их кожа зудит от выпадения подшерстка. Иногда они смывают этот ил и тогда их поверхностный покров проветривается и получает обильный приток кислорода к порам кожи, оздоравливается значит. А иногда специально оставляют на себе тонкую корку засохшего ила. Это как-то связано с их самочувствием. Возможно, так они спасаются от укусов кровососов. Ничего в природе, голубчик, не делается зря да попусту, неоправданно.
— Это я уже понимаю, отец.
Пришлось остановиться и пропустить вепрей, что погонщики сделали с величайшим почтением и бережностью. Казалось, зверь и человек, почуяв друг друга, послали взаимные знаки уважения и заверения в доброй воле, дали понять о незлобивости, об уступчивости, и разошлись с полным пониманием друг друга. Трогательно было наблюдать эту сцену.
***
Вставало солнце, поднималось над землей, плыло по небу, неимоверно вращаясь в ореоле своих лучей, и снова погружалось в горизонт, словно срывалось откуда-то с прочного места и падало в бездну. И тогда наступал вечер, затем ночь, ибо со светилом уходило то, что дороже всего ценилось людьми, — свет и тепло. Наступала то утренняя, то вечерняя заря, по своей продолжительности строго отмеренная временем преодоления линии горизонта солнечным диском. И ни разу ни утру, ни вечеру не удалось изменить этот порядок.
Рождение утр и вечеров всегда сопровождалось усилением ветра. Уж таков закон природы. Так, будто сам пробуждался он от сна, этот вечно молодой страж порядка, добрый наблюдатель. А после пробуждения будто пробегал он по земным просторам для их контроля и принятия решения: можно ли уже открывать зарю — можно ли выпускать бешенный, пылающий, брызжущий расплавленной материей диск из клетки, на дневной променад, чтобы еще больше устал он и угомонился, или можно ли его загонять в клетку на покой. Солнце — это тот же зверь, страшный и необузданный, добрый к нам лишь условно, поскольку он равнодушен, в нем убит любой инстинкт — и страх, и привязанность. А значит, мы знаем, чего от него можно ждать. И это уже является нашей победой — маленькой и временной, хотя человеческой жизни не хватает, чтобы ею насладиться, ибо живет каждый из нас еще короче той победы.
Ночи на юге красивы, вопреки тому, что темны до черноты, таинственны, непредсказуемы и дышат мистикой и колдовством. Они красивы своей бархатистостью, осязаемостью, вечерним теплом и утренними прохладцами, своей говорливостью, ибо нет в них той глухой тишины, которая так пугает живую душу в горах, в хвойных лесах, на равнинах тундры или на безбрежье спокойного океана. Нет, степные ночи неумолчны: тут и шорох трав, и стрекотание кузнечиков, и бесконечный шепот лиственных деревьев, особенно тополей — грустных ночных говорунов.
И небом своим красивы — огненным и теплым, с полосой Млечного Пути на нем, с четно выделяющимися созвездиями, с Лебедем, Большой Медведицей и Полярной звездой, по которой легче найти скрывающуюся от глаза Малую Медведицу, с Большим Летним Треугольником.
— А уже в сентябре, если Бог даст дожить, — размечтался Василий Григорьевич Зубов, гувернер Гордея, который путешествовал вместе с ними, — мы увидим самое красивое созвездие ночного неба в нашем полушарии — Орион. И самую красивую звезду, его сопровождающую, — Сириус.
— Как это «сопровождающую»? Она ему не принадлежит, что ли? — тут же уточнил Гордей.
— Именно так, дитя, — Василий Григорьевич потер лоб, припоминая, — она принадлежит созвездию Большого Пса. А еще я покажу тебе созвездие Малого Пса, идущее выше и восточнее и Ориона, и Большого Пса. В нем есть яркая звезда — Процион. Так вот этот Процион, Сириус и Бетельгейзе Ориона — это его верхняя слева звезда — составляют на небе так называемый Большой Зимний Треугольник.