И надо сказать, что оно оказалось почти безошибочным. Действительно, в столице столь древнего государства, как Армения, не видно было сооружений и зданий, свидетельствующих о развитой промышленности, о стремлении населения обновляться, шагать в ногу с остальным передовым миром. Ереван вообще имел какой-то пыльный средневековый облик, как будто время тут остановилось. Ничто не указывало на то, что это была столица. Неизменные узкие и кривые улочки удручали, а не умиляли, как в Европе. Невозможно было понять, в чем тут дело. Не чувствовалось в них какой-то величавости духа, какой-то его живой глубины, какого-то скрытого содержания. Это были просто отвратительные щели в каменном нагромождении. Теснотой своей и видом эти улочки походили на коридоры, ограниченные с двух сторон стенами низких старых жилищ. Едешь — и боишься зацепить эти кладки из необожженного кирпича, дикого камня, какой-то черной осыпающейся глины. Кажется, что они рухнут и жители тебя тут же разорвут на части.
Нехватка ровного места, пригодного для застройки, вынуждала людей обходиться без палисадников и заборов, которые так славно закрывали европейские дома от уличного шума. Но в настоящий ужас путников повергло то, что тут по главным улицам, где было чуть-чуть просторнее, бежали зловонные потоки, из которых жители брали воду для своих садов. И непонятно было — то ли это вода с гор, то ли бытовые стоки, то ли все вместе...
Они втайне подозревали, что теперешнее восприятие мира омрачено у них той трагедией, знание о которой затаилось внутри. Однако это ничего не меняло вокруг — это не избавляло их от горя и не делало виденное ими более гармоничным или хотя бы сносным. Они просто старались не говорить об этом. Единственное, что оба вдруг обнаружили, было связано с их личной утратой. Спустя день-два они обнаружили, что боль от нее ушла, незаметно, исподволь — как будто была снята какой-то мистической рукой. И чувствовалось, что ушла навсегда. Образ покинувшей их Елизаветы Кирилловны перестал тревожить так остро, как раньше.
Облегчение, ровное и расслабленное, спокойное и безмятежное, как море в штиль, завладело ими, и в нем не чувствовалось ни предательства, ни коварства ума, ни черствости души, ни эгоистичного стремления отречься от ушедшего любимого человека. Елизавета Кирилловна спокойно удалилась от них в беспредельную синеву, не оставив по себе даже облачка.
«В самом деле, — думал Гордей, — клин клином вышибают. Эта трагедия с Грибоедовым спасет отца, который, правда, сначала чуть не умер. Но этот опасный момент позади. Сейчас отец много думает, и в итоге поймет, что мама ушла после болезни, в силу того, что окончился ее срок пребывания на земле, а не потому что кто-то совершил над нею акт насилия. Поймет и перестанет кручиниться. Он будет радоваться, что именно так случилось, а не иначе, что мы до последнего вздоха были с мамой. Мы не оставили ее, не обидели, всецело помогали ей преодолевать свои тяготы».
Действительно, приблизительно так размышлял и Дарий Глебович, мысленно ощупывая себя, свою душу, как ощупывают люди зарубцевавшиеся раны, и не находя больше болевых точек. Он прикрывал глаза и благодарил Бога, что этот стержень, так долго режущий его изнутри, терзающий дух и волю, наконец извлечен из него милостивой рукой Всевышнего. Как приятно, как свободно теперь ему дышится!
— Я представляю, как тут опасно ходить зимой, когда все сковывает мороз, — отвлекаясь от своих дум, говорил Дарий Глебович, показывая на текущие по улице ручьи. — Скользко, наверное, неописуемо. Посмотри, какие тут рытвины от этих ручьев. Основное разрушение производит большая скорость течения. Запомни это, друг мой — не обилие воды, а большая скорость ее течения.
— Ну и масса воды тоже имеет значение? — откликнулся точно так же задумавшийся его сын.
— Конечно, и масса, — согласился отец.
— Неужели тут бывают морозы? — удивился Гордей. — Это же такой далекий от севера юг?
— Все верно, голубчик. Но тут — высокие горы с ледниками. Гляди, здесь даже летом, едва исчезает солнечный свет, возникает прохлада.
— Это да... — согласился мальчишка.
Разговоры кое-как отвлекали их от созерцания этого мрачного, не понравившегося города. Никакого эмоционального отзыва не вызывала его старина, никакого представления об истории не несли его бессистемно нагроможденные убогие и как-нибудь возведенные лачуги восточного типа и его виды.
Здесь все было плохо: даже торговля шла вяло, и людей на улицах было меньше...