Хорошо помню, как адъютант принес из штаба и подал майору Шевцову новые квадраты карты.
С хмурым, полным решимости лицом взял Шевцов карту-полуверстку, на которой значились западные и юго-западные предместья, пригороды, окраины Москвы и сам город.
На фронтовую карту попали уже Красная площадь и Кремль; на карте были обозначены мосты и памятники, церкви и парки, стадионы и радиостанции.
Москва-река на карте уже не просто река, а водная преграда; шоссе, ведущее в дачные местности, не просто шоссе, а стык двух дивизий; Воробьевы горы — высота с такой-то отметкой. Достопримечательности, дорогие сердцу советского человека, — ориентиры.
Внимательно посмотрел командир Особого полка Шевцов на карту и начал ее складывать гармошкой, чтобы уложить в планшет. Карта была новехонькая и хрустела на сгибах. Сколько помню, Шевцов всегда сам складывал карты — и наши, и трофейные, не передоверяя этого никому, даже расторопному адъютанту Пешеходову.
— Тут еще четыре квадрата восточнее Москвы, — адъютант подал новые листы.
— Тех листов мне не нужно.
— Топографы из штаба просили передать.
— Не понадобятся, — мрачно отозвался Шевцов. — Понятно?
Адъютант растерянно молчал, не зная, куда деть "восточные" листы.
Шевцов обвел всех, кто набился в штабной блиндаж, быстрым озорным взглядом, подмигнул мне и сказал, притворяясь рассерженным:
— Чего же непонятного? Живой я из Москвы со своим полком не уйду. А мертвым карты не нужны. Дорогу в рай я на память знаю. В крайнем случае — связной доведет!..[8]
Рокоссовского можно было увидеть под Солнечногорском не только на командных, наблюдательных пунктах полков, но и на передовых позициях. Он продолжал руководить боем в Клину и после того, как немецкие танки перерезали дорогу на юг к Солнечногорску и ворвались в Клин с севера; бой шел уже на улицах города.
Разговор Рокоссовского по Бодо с начальником штаба фронта Соколовским был оборван разрывом снаряда; здание телеграфа сотряслось, стекла вылетели, штукатурка осыпалась, снаряд разворотил угол дома. Бледная, испуганная телеграфистка услышала "спасибо" от командарма, выходившего из дома.
Ночная дорога к штабу армии была опасной. Прямым попаданием танковой пушки немцы разбили штабную машину со счетверенным пулеметом. Рокоссовский, как и все сопровождающие, вооружился на случай ближнего боя: пистолет, две гранаты и автомат, подаренный тульскими оружейниками.
"К вечеру 24 ноября мы прибыли в деревню Пешки, — читаем в мемуарах маршала. — Начался артиллерийско-минометный обстрел. Один снаряд угодил в наш дом, пробил стену, но, к счастью, не разорвался. Вбежавший офицер доложил, что гитлеровские танки вошли в деревню по шоссе, а автоматчики двигаются по сторонам, обстреливая дома.
В такую переделку мы еще не попадали. Наши машины были оставлены на краю деревни. Надо было немедленно добраться туда. На улице над нами со свистом проносились снаряды. Они шлепались о землю или ударяли в постройки и заборы, но не разрывались. Это были, по-видимому, болванки, которыми стреляли гитлеровские танкисты".
В этот критический момент командарма вызвали к телефону. Как рассказывает В. Кардашов в книге "Рокоссовский", командующий Западным фронтом Жуков "потребовал от командарма немедленного перехода в наступление на Солнечногорск. В ответ на возражения Рокоссовского, считавшего, что в сложившейся обстановке и с теми ограниченными силами, которые находились в его распоряжении, наступление обречено на неудачу, а потому лучше бы придерживаться обороны, командующий фронтом повысил тон, и на Рокоссовского посыпались упреки. Присутствовавшие при разговоре видели, как побледнел Рокоссовский".
Подобные инциденты не были редкостью в те дни. Впоследствии Рокоссовский писал:
"Не только мы, но и весь Западный фронт переживал крайне трудные дни. И мне была понятна некоторая нервозность и горячность наших непосредственных руководителей. Но необходимым достоинством всякого начальника является его выдержка, спокойствие и уважение к подчиненным. На войне же в особенности. Поверьте старому солдату: человеку в бою нет ничего дороже сознания, что ему доверяют, в его силы верят, на него надеются…
Высокая требовательность — необходимая и важнейшая черта военачальника. Но железная воля у него всегда должна сочетаться с чуткостью к подчиненным, умением опираться на их ум и инициативу".
"Разомкнувшись слегка, чтобы видеть друг друга, — вспоминал К. К. Рокоссовский, — а собралось нас человек 12–14, мы стали пробираться к оврагу в конце деревни. Это удалось сделать без потерь. Затем перебрались через овраг и осторожно приблизились к шоссе. Там мы нашли свои машины — водители не бросили нас в беде. Убедившись, что, блуждая под носом у противника, мы пользы никакой не принесем, мы решили сразу направиться в штаб армии и оттуда управлять войсками…"
Летом в боях восточнее Ярцева, на Смоленщине, все, кто воевал рядом с Рокоссовским, нередко любовались его уверенностью и мудрым спокойствием. Спустя годы он написал: "Я не сторонник ненужной напускной бравады, как и бесцельной храбрости-рисовки. Это нехорошо. Это ниже правил поведения командира. Но порою нужно быть выше правил". В конце ноября Рокоссовскому иногда приходилось бывать "выше правил".
После того как 1-я гвардейская танковая бригада отошла в ночь на 26 ноября на восточный берег Истры, Катуков попросил Военный совет армии предоставить бригаде 2–3 дня, чтобы привести в порядок материальную часть. И той же ночью получил ответ: "Обстановка сейчас такая, что не приходится думать о передышках, формированиях и т. п. Сейчас ценность представляет каждый отдельный боец, если он вооружен. Деритесь до последнего танка и красноармейца. Этого требует обстановка. Налаживайте все в процессе боя и походов. Рокоссовский. 26.11.41 г."
Да, обстановка потребовала от командира такой строгости и сверхтребовательности, какие не укладывались в обычные правила его поведения.
Командный пункт Белобородова находился на западной окраине Дедовска в помещении сельмага. По соседству высилась давно остывшая труба прядильно-ткацкой фабрики. На каждый разрыв снаряда дом отзывался дребезжанием уцелевших стекол.
Рано утром мне посчастливилось привезти в 78-ю стрелковую дивизию радостную новость: дивизия стала девятой гвардейской, а полковнику Белобородову присвоено звание генерал-майора. "Красноармейская правда" еще печаталась, когда я в конце ночи захватил с собой влажный оттиск первой полосы газеты.
Афанасий Павлантьевич Белобородов, черноволосый, широкоскулый, плечистый, взял в руки оттиск, остро пахнущий типографской краской, и медленно перечитал приказ № 342 наркома обороны. Комиссар Бронников читал через плечо комдива.
— Гвардейцы! И Ленин на знамени… Такая честь, — на лице смешались счастливое волнение и озабоченность. — А мы ночью снова отошли на новый рубеж…
И в штабе дивизии, и в полку, и в ротах М. В. Бронникова, начальника политотдела М. М. Вавилова, комиссара полка Д. С. Кондратенко и других образцовых политработников бойцы любовно называли "наш комиссар".
"Наш комиссар, — вспоминал А. П. Белобородов, — это тот, кто делит с тобой все радости и горести, кто ведет за собой словом и делом, кто может и всегда бывает таким, каким мечтаешь быть ты сам. Он, сидя с тобой рядом под осенним дождем, умеет отказаться от глотка спиртного. В зимнюю стужу он сбросит с себя полушубок, чтобы согреть раненого. Он первым подымет залегший батальон и последним остается у пулемета, прикрывая отход. Словом, комиссар — это тот, с кого ты берешь пример и в мирных буднях, и здесь, на войне"…
8
За рейд по тылам врага Никон Шевцов награжден орденом Ленина, за бои под Москвой — вторым орденом Красного Знамени. Полк Шевцова освободил десятки подмосковных деревень, поселков, станций. В боях за Медынь он пал смертью храбрых. В городском сквере стоит "тридцатьчетверка", первым на пьедестале значится имя Никона Федоровича Шевцова. Неподалеку улица его имени (бывшая Адуевская).