Люба уже знала, что приступы депрессии и сменяющей ее вспыльчивости — признаки некой нервной болезни, преследовавшей Михаила с времен гражданской войны. Контузия, жуткие нервные нагрузки и в уездной больнице, и во фронтовом госпитале, и при налетах в Киеве — стальные нервы не выдержат. Она отлично изучила Алексея Турбина, отождествляя с ним образ мужа.
Люба не знала того, что тяжелое душевное состояние 39-летнего Михаила во многом связано с последствиями употребления морфия. Да, он сумел преодолеть зависимость от наркотика, но надломленная психика легко поддавалась фобиям и депрессии. Все, что происходило в его писательской судьбе, требовало богатырского здоровья и недюжинных моральных сил. Да и физические условия выживания зачастую были на грани катастрофы — голод и холод мучили Булгакова годами. Он держался за счет огромной силы воли и всепоглощающей любви к своему делу. Но и здесь приходилось сражаться с самыми страшными страхами — сомнением в своих писательских возможностях. Враги били в одну точку с садистским упорством: «не нужен», «не подходит», «запрещен», «бездарен». Булгакова выталкивали из жизни, нанося смертельные раны. Он выдержал благодаря женщинам, бывшим рядом, — Тасе, Любе, теперь его привязывали к жизни сильнейший накал любви и роман, который он писал о ней и обо всем, что выстрадал.
Любови Евгеньевне хватало сил и юмора, чтобы переносить шумные скандалы, вспыхивающие внезапно. Она знала: нервы Михаила перенапряжены, и, успокоившись, он будет просить прощения. Вот расшвырял книги, бумаги, кричит, что не нужен никому… И затих, свернувшись под одеялом, — думает. Потом перебрался за письменный стол, включил лампу и начал писать. Распахнув двери в кабинет, Люба увидела худую спину в накинутой поверх косоворотки штопанной безрукавке.
— К нам гости, Мака! Ляля зашла — принесла для меня французские духи. Ей в посылке прислали. — Люба поднесла к носу мужа изящную коробочку: — Понюхай!
— Пахнет счастьем нездешним! — Вошедшая Елена протянула руку. — Извините, Миша, что ворвалась без приглашения.
— Это чудесно, чудесно, — мог только выговорить он, целуя руку Шиловской. — Рад видеть.
— Пишете, Миша? — В голосе Лены прозвучал упрек. — В городе черт знает какие слухи ползут — то ли утопился, то ли застрелился. Вся Москва в волнении. — Она шутила, а в черных глазах, устремленных на его запавшие скулы и взъерошенный ежик, стояли слезы.
— Садитесь, дамы, и слушайте! «Хотел я в море утопиться — вода холодная была. Хотел я с горя удавиться — меня веревка подвела»! А дело, собственно, в том, что мой дух противоречия живуч, как бродячая собака, — не позволяет сдаваться. Орудие писателя — перо. Обмакнул — и снова в бою. Пишу пьесу о Мольере — но какую! Это не наган там какой-нибудь — это царь-пушка. Называется «Кабала святош» — эго такое религиозное общество при Людовике вроде нашей Лубянки.
А теперь внимательно слушайте, вот правлю любопытную сцену — заседание Лубянки, пардон, Кабалы по поводу безбожника Мольера. Я зачту коротко диалог членов этой всесильной секты, выступающих под кличками.
ВЕНЕЦ. Ядовитый червь прогрыз ход к подножию трона и обольстил сердце государя…Что же делать нам, братья?
СИЛА. Позвольте, я скажу. У меня созрел проект. Я неоднократно задавал себе вопрос и пришел к заключению…
ЧАША. К какому заключению вы пришли, брат Сила?
СИЛА. А вот к какому: что все писатели — безбожники и сукины дети.
ЧАША. Сильно, но верно сказано.
СИЛА. Зададим себе вопрос, может ли быть на свете государственный строй более правильный, нежели тот, который существует в нашей стране? Нет! Такого строя быть не может и никогда на свете не будет… И вот вообразите, какая-то сволочь, каторжник является и, пользуясь бесконечной королевской добротой, начинает рыть устои царства…
— Ну, это только выдержка. Как вам? — Михаил посмотрел на слушательниц. Бесконечная печаль отразилась на их лицах.
— Не пойдет? Мольера Кабала приговаривает к смерти. — Михаил хохотнул. — Снова «антисоветские нападки»?
— Миша, ты бесконечно наивен или бесконечно смел, — вздохнула Люба.
— Собственно, это черновой вариант — я спускаю пар. Все будет изложено изящней и аккуратней. И сложнее, уверяю вас!
— Все равно, это не за здравие, а за упокой. За упокой того строя, который и называть не надо. — Елена Сергеевна покачала головой. — Но писать просто необходимо. Я уверена, что множество людей думают так же и пьеса нужна им. Только…