Тон письма — крик утопающего, чувствуется одержимость, последняя надежда спастись. Ему нужно сбежать от всего — от разлуки с Еленой, от задыхания в кольце «спрута»-убийцы. Порыв вырваться за границу — это теперь скорее навязчивая идея, преследовавшая его с времен гражданской войны, чем оправданная конкретными надеждами цель. От себя не убежишь.
Он снова пишет Сталину, повторяя просьбу о встрече.
«Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмами, если бы меня не заставила сделать это бедность. Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая. Средств к спасению у меня не имеется».
И верит — теперь-то генсек, сам заговоривший о необходимости разговора, откликнется.
Булгаков буквально сходил с ума в ожидании ответа и даже хотел послать телеграмму:
«Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь!»
Что за убийственная наивность, какое стойкое помешательство и какая садистская ухмылка вождя.
Михаил часто переписывался с братом Николаем — преуспевающим микробиологом, живущим в Париже. По мере возможности помогал материально младшему брату Ивану, игравшему в парижских клубах и ресторанчиках на балалайке. Иногда просил Николая походатайствовать за гонорары его зарубежных издателей, прислать сигарет и пару чулок Любе. В этот год письма брату — вопль откровенного ужаса, не скрытого попыткой юмора.
«Дорогой Никол!
…Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, ни одной строчки не напечатано. В 1929 году совершилось мое писательское уничтожение… я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявления, в которых прошу меня с женой выпустить из страны на любой срок. В сердце у меня нет надежды… вокруг меня уже ползет змейкой темный слух о том, что я обречен во всех смыслах.
Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели всего лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдет чуда. Но чудеса случаются редко».
Но телефонный разговор с вождем изменил положение Булгакова. Тяжкая атмосфера, которая душила все его начинания, разрядилась. Резко изменилось отношение во МХАТе.
В театре его встретили с распростертыми объятиями, зачислили ассистентом-режиссером, правда, на мизерное жалованье. Булгаков с головой окунулся в жизнь театра. Как некогда при постановке «Дней Турбиных», он сам участвовал в репетициях своей пьесы «Мольер», инсценировке «Мертвых душ» Гоголя. В спектакле «Пиквикский клуб» по Диккенсу выступил и как актер, сыграв с блеском эпизодическую роль Президента суда. Ярко гротескный образ чудовищного паука-судьи, нависавшего в своей черной мантии над конторкой, запомнился зрителям и создал своеобразную традицию в исполнении этой роли.
Ему пришлось пойти на компромисс — внести в пьесу «Кабала святош», разрешенную вдруг к постановке под названием «Мольер», некоторые изменения, а инсценировку «Мертвых душ» и вовсе превратить в хрестоматийный вариант.
По предложению МХАТа Булгаков взялся за инсценировку «Мертвых душ» лишь из любви к Гоголю и театру. Желание увидеть персонажей повести в исполнении актеров МХАТа победило его недоверие к инсценировкам, и он начал фантазировать. По замыслу Булгакова, действие должно было начинаться в Риме (где писал свою поэму Гоголь). Оттуда, из дымки возникал трактир и отправлявшийся на поиски мертвых душ Чичиков…
План МХАТу не понравился: они хотели инсценировку добротно хрестоматийную: картины — иллюстрации к тексту. Преодолев себя, Булгаков стал работать над измененной инсценировкой с режиссером Сахновским. Спектакль вышел, имел успех, но вскоре был снят, несмотря на блестящую игру актеров, — отношение к Гоголю в верхах власти изменилось.
В доме Шиловских все шло по-прежнему. Евгений Александрович был ласков и заботлив с детьми и женой, Елена Сергеевна старалась придерживаться прежнего образа жизни. И оба аккуратно обходили больное место — каких-то намеков на случившееся.
Она целыми днями, как тень, слонялась по дому, думая лишь об одном. На душе тревожно, темно… Не видела Мишу восемнадцать месяцев, поклялась Жене, что не примет ни единого письма, не подойдет ни разу к телефону, не выйдет на улицу. Сама себе тюрьму устроила. Виновата ведь страшно, лучше Жени человека трудно представить. Но тоска, тоска!