В самом деле, столь внезапно и вроде бы совершенно беспричинно вспыхнувший пожар взаимного чувства оказался редчайшего и наивысшего свойства. Избалованная благополучием номенклатурной среды, Елена Сергеевна отреклась от былых привилегий легко и радостно. А радость, и сила, и убежденность в уникальности своей женской судьбы пришли от того, что подруга Мастера мгновенно и полно разделила с ним его долю, его убеждение, его символ веры.
Много лет спустя Елена Сергеевна напишет: «Откуда были эти мысли? И чувства? Теперь я понимаю, почему у меня была тогда такая смелость, такая решительность, что я порвала всю эту налаженную, внешне такую беспечную, счастливую жизнь и ушла к Михаилу Афанасьевичу на бедность, на риск, на неизвестность».
— Москва в грязи и все больше в огнях — в ней странным образом уживаются два явления: наслаждение жизнью и полнейшая гангрена. В центре Москвы, начиная с Лубянки, Водоканал сверлит почву для испытания метрополитена. Это жизнь, но метрополитен не будет построен, потому что для него нет никаких денег. Это гангрена. Разрабатывают план уличного движения. Это жизнь. Но уличного движения нет, потому что не хватает трамваев, — 6 автобусов на всю Москву. Квартиры, семьи, ученые, работа, комфорт и польза — все это в гангрене. Ничего не двигается с места. Все съела советская канцелярская адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина — это пытка, отнимающая часы, дни, а иногда месяцы. Магазины открыты. Это жизнь, но они прогорают, и это гангрена. Во всем так. Литература ужасна… Извини, Лена, бубню и бубню занудную чушь. А надо-то всего два слова: я счастлив.
С балкона пристройки открывался вид на московские крыши, ветерок приносил запах асфальта, тополиных почек, жарившейся у соседей Габриловичей картошки. Они вдвоем, и на балконном парапете лежат две неразлучные руки.
— Я был один, против меня был весь мир. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно. Ничего не страшно, — повторил он, удивившись полной правдивости своего утверждения: страха не было. — Вот хоть пройтись по парапету попроси — не дрогну.
— Я попрошу другое. — Елена заглянула в глаза мужа, вмиг насторожившиеся. — Тот револьвер… Давай выбросим его вместе.
— Я уже сделал это — забросил в пруд у Новодевичьего монастыря. Утопил горе… Очень люблю это место — особенно в мае.
— А я люблю все, что любишь ты. И знаешь почему? Ты удивительный, и ты всегда прав.
У Елены Сергеевны не было ни малейших сомнений в правоте мужа, в исключительности его человеческих и творческих достоинств.
«Мне выпало на долю невероятное, непонятное счастье — встретить Мишу. Гениального, потрясающего писателя, изумительного человека» — так напишет она, когда его уже не будет на свете.
Пусть их обиталище не было столь удобным и шикарным, как дом Шиловских, Елена Сергеевна сумела сделать все, чтобы превратить плохонькую чердачную квартиру в уютный дом, и атмосферу в нем устроить радостную, насыщенную светом любви и взаимопонимания.
Внешний и внутренний облик жизни Булгакова переменился — это замечали все, приходящие к ним. В квартире чинно и красиво, синий кабинет Мастера, уютная комната Сережи, гостиная, в которой всегда ждали друзей. Хозяйке — по-прежнему элегантной, изящно причесанной, помогала домработница.
Они оба были счастливы. Любопытно: в трехкомнатной квартире на Большой Пироговской в прошлом, в годы его брака с Любовью Евгеньевной, у Любови Евгеньевны была отдельная небольшая комнатка. В трехкомнатной квартире в Нащокинском у Елены Сергеевны отдельной комнаты не было: Елена Сергеевна была всюду. В единственной просторной — столовой-гостиной, где вскоре появился рояль, оттеснив к стене обеденный овальный стол и в угол — рабочий столик-бюро Елены Сергеевны (почему-то называвшийся «Психеей»), Из столовой налево — маленькая комната Сережи, тоже, разумеется, царство Елены Сергеевны. А направо из той же столовой — дверь в кабинет, служивший одновременно супружеской спальней. («Что касается кабинета, то ну его в болото! Ни к чему все эти кабинеты», — писал Булгаков Попову.)
В этой комнате у окна — старый письменный стол, а вскоре его заменило прекрасное «александровское» бюро, любовно купленное Еленой Сергеевной на какой-то дворцовой распродаже. Теперь Булгаков обыкновенно работал за массивной откидной доской бюро. У глухой торцовой стены этой вытянутой к окну комнаты располагалась тахта-постель. Лежа на этой тахте, больной Булгаков диктовал Елене Сергеевне. Здесь, умирая, шептал ей последние слова любви: «Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни…» Здесь ей потом снился…