В 1204 г. столица Византии Константинополь — «Царь-град» — была захвачена крестоносцами. На Руси это событие было расценено как «погибель царства»: «И тако погыбе царство богохранимого Костянтиняграда и земля Грачье кая въ свадѣ цесаревъ, ею же обладають фрязи», — завершает свой рассказ автор «Повести о взятии Царырада»{513}. Нет данных, чтобы Никейская империя, наследовавшая Византийской в период, когда Константинополь находился в руках латинян (1204–1261), рассматривалась на Руси как полноценный преемник последней — для русских людей «царствующим градом» был Константинополь. Именно на этот период «отсутствия царства» пришлось монголо-татарское завоевание. Перенос царского титула на правителя Орды, по-видимому, свидетельствует о том, что Орда определенным образом заполнила лакуну в мировосприятии, заняла в общественном сознании место «царства» (на момент завоевания пустующее).
Восстановление Византийской империи в 1261 г. не только не изменило положения, но скорее закрепило сложившуюся ситуацию: императоры и константинопольский патриарх вступили тогда с Ордой в союзнические отношения и тем самым как бы легитимировали положение этого государства в Восточной Европе, в том числе зависимость от него русских земель, подчинявшихся Константинополю в церковном отношении{514}.
С появлением татарского «царства» появляются новые черты в применении термина «царь» к русским князьям. В домонгольский период он не использовался как официальный титул, но употреблялся иногда при прославлении князя (причем не обязательно верховного правителя Руси) с использованием византийских образцов красноречия, для подчеркивания политического престижа умершего князя, в связи с главенством князя в церковных делах и с культом князя — святого{515}. Всего известно десять достоверных случаев употребления термина «царь» непосредственно к русским князьям{516}. После нашествия картина меняется: в период середины XII–XIV в. современные русские князья поименованы «царями» всего три раза{517}. Примечательно употребление термина «царь» галицким летописцем в рассказе об унижениях, которые пришлось испытать Даниилу Романовичу в ставке Батыя: «Данилови Романовичю, князю бывшу велику, обладавшу Рускою землею, Кыевомъ и Володимеромъ и Галичемъ со братом си, инѣми странами, нѣне сѣдить на колену и холопом называеться, и дани хотять, живота не чаеть, и грозы приходять. О злая честь татарская! Его же отець 6ѣ царь в Рускои земли, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны всѣ. Сынъ того не прия чести»{518} — то есть Роман Мстиславич, отец Даниила, был «царем», а Даниил, несмотря на все свое могущество, им не является, так как он стал вассалом хана. Утверждается, таким образом, представление о царе как правителе, не имеющем над собой сюзерена, а русские князья теперь не подходят под это определение.
До второй половины XIV столетия сюзеренитет Орды над Северо-Восточной Русью не оспаривался ни политическими деятелями, ни деятелями общественной мысли. Акты сопротивления татарам, как мы видели, были связаны с междукняжескими конфликтами на Руси (князья могли оказываться в конфронтации с ханом, поддерживавшим их соперников), а не с осознанной борьбой за полное уничтожение зависимости. Лишь в «Повести о Михаиле Тверском» (1319–1320) можно усмотреть мысль о временном характере татарского господства над Русью, но проводится она крайне завуалированно, в виде намека, путем использования примеров из истории Древнего Рима и Византии{519}.
В произведениях русской письменности второй половины XIII — первой половины XIV в. почти нет уничижительных эпитетов по отношению к законным правителям Орды — «царям». При этом в литературе Северо-Восточной Руси встречается всего два исключения из этого правила: в «Повести о Михаиле Тверском» хан Узбек именуется «беззаконным», «законопреступным» и «окаянным», а в тверском рассказе о восстании 1327 г. и последующем походе на Тверь — «беззаконным»{520}; два первых эпитета — достаточно мягкие, всего лишь констатирующие, что Узбек (сделавший государственной религией в Орде мусульманство) не знает истинного Закона, то есть не является христианским «царем».
Но с началом в Орде «замятии» сложилась принципиально новая ситуация. Во-первых, обычным стало положение, когда в Орде было два «царя» (а временами и более). Во-вторых, самым могущественным политиком в этом государстве стал (впервые) человек, не принадлежавший к «царскому» роду. «Цари» при нем превратились в марионеток, которых Мамай менял по своему усмотрению. На Руси такая ситуация осознавалась очень четко. Хан, от лица которого правил Мамай, мог быть пренебрежительно назван «Мамаевым царем»{521}, прямо говорилось, что Мамай «у себе въ Ордѣ посадилъ царя другого»{522}. Полновластие Мамая особо подчеркнуто в следующих летописных характеристиках: «…царь ихъ не владѣяше ничимъ же, но всяко старейшинство держаше Мамай»{523}; «Некоему убо у них худу цѣсарюющу, но все дѣющу у них князю Мамаю»{524}.
Таким образом, к 1374 г. уже более десятилетия государственное устройство Орды находилось в «ненормальном» состоянии: цари реальной властью не обладали, она принадлежала узурпатору. После того как к этому факту добавилось стремление Мамая передать великое княжение Михаилу Тверскому и, наконец, потеря им Сарая, в Москве решились, вероятно в ответ на денежный «запрос», пойти на разрыв и не соблюдать с незаконным, ненадежным в плане поддержки великого князя и к тому же не контролирующим всю территорию Орды правителем вассальных отношений.
В том же году Мамай отправил в Нижний Новгород тысячный отряд во главе с Сарыакой (Сарайкой). Очевидно, правитель рассчитывал, что нижегородский князь будет более сговорчив в отношении выделения средств в Орду. Но Дмитрий Константинович проявил солидарность с московским князем (с января 1367 г. являвшимся его зятем): татарский отряд был перебит, а Сарайка и его окружение взяты в плен{525}.
В ноябре 1374 г. в Переяславле состоялся княжеский съезд. Считается, что на нем русские князья договорились о совместной борьбе с татарами{526}. Вероятно, что решения съезда касались все же более широкого круга вопросов, речь шла о совместных действиях вообще, в том числе и против Орды. Отношения с последней при этом, скорее всего, строились так, как это зафиксировано в следующем году в договоре Дмитрия с Михаилом Тверским: «А с татары оже будет нам миръ, по думѣ. А будет нам дати выход, по думѣ же, а будет не дата, по думѣ же. А пойдут на нас татарове или на тебе, битися нам и тобе с одиного всѣмъ противу их. Или мы пойдем на них, и тобѣ с нами с одиного пойти на них»{527}. С одной стороны, здесь допускается возможность мирных отношений с Ордой и уплаты выхода. С другой, это первый дошедший до нас факт договорного закрепления обязательств о совместных военных действиях против Орды, причем как оборонительных, так и наступательных.