Но в 1403 г. последовало посольство в Москву Ентяка, а в 1405 г. еще одного посла — «казначея царева»{712}. И позже (1406–1408) ордынские отряды принимали участие в военных конфликтах Василия с Витовтом{713}. Очевидно, переговоры 1403 и 1405 гг. привели к заключению какого-то соглашения. В чем оно состояло, можно судить исходя из последующих событий.
В ноябре 1408 г. Едигей внезапно двинулся на Москву, введя Василия в заблуждение утверждением, что идет на Витовта. Узнав о приближении татар, великий князь отправил к Едигею посла Юрия, который был захвачен правителем Орды. Василий, не дожидаясь подхода противника к Москве, отъехал в Кострому. Подойдя к столице 1 декабря, Едигей распустил войско по великокняжеским владениям. Были взяты Коломна, Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец (два последних — вторгшимся в московские владения отдельно от главных сил отрядом). Погоня, предпринятая за Василием, оказалась безуспешной. Едигей простоял у Москвы двадцать дней, не предпринимая штурма{714}. На сей раз город был лучше подготовлен к осаде, чем в 1382 г.: в нем оставались дядя Василия Владимир Андреевич Серпуховский, а также братья великого князя Андрей и Петр. Очевидно, правитель Орды ждал возвращения разошедшихся отрядов и не спешил атаковать хорошо укрепленный Кремль. Но тем временем некий «царевич» попытался свергнуть оставшегося в Орде хана Булата (посаженного на престол Едигеем в предыдущем, 1407 г.){715}. Получив весть об этом, Едигей решил вернуться; поскольку осажденные не знали о случившемся в Орде, правитель вытребовал у них «окуп» в 3000 рублей, после чего отправился восвояси{716}.
Причины похода изложены в послании (так называемом ярлыке Едигея), наиболее ранний текст которого содержится в Новгородской Карамзинской и Новгородской IV летописях{717}. Отсутствие внелетописных списков этого произведения{718} породило некоторую осторожность исследователей по отношению к нему. Так, Л. В. Черепнин именовал послание «литературно обработанным ярлыком»{719}, Я. С. Лурье то писал, что ярлык, «по всей видимости, подлинный»{720}, то оговаривался, что до находки его списков, предшествовавших текстам Новгородской Карамзинской и Новгородской IV летописей, «мы не можем сказать, подлинный это документ или плод литературного творчества»{721}. Ч. Дж. Гальперин решительно, но без развернутой аргументации высказался в пользу того, что послание является подделкой (forgery){722}.
Первое специальное исследование послания было предпринято востоковедом А. П. Григорьевым. Обоснованно указав вначале, что этот памятник неверно именовать ярлыком{723}, автор в результате анализа текстов, содержащихся в Новгородской Карамзинской, Новгородской IV, Архив-ской, Никоновской летописях и в издании СГГД, пришел к выводу, что «письмо Едигея» — русский политический памфлет середины XV в. Оно сочинено во время составления летописного «свода 1448 г.», легшего в основу Новгородской Карамзинской и Новгородской IV летописей{724}.
В суждениях по поводу возможного времени появления текста послания А. П. Григорьев опирался на мнение Я. С. Лурье о составлении так называемого Новгородско-Софийского свода (протографа Новгородской Карамзинской, Новгородской IV и Софийской I летописей) в 1448 г.{725} Но сам Я. С. Лурье позже отказался от такой датировки и отнес появление этого свода к 30-м гг. XV в.{726} Другие авторы датируют его 1423 или 1418 г.{727} Все соображения А. П. Григорьева о связи появления памятника с событиями в Московском великом княжестве в 1446–1447 гг. не имеют поэтому доказательной силы — текст появился гораздо ранее.
Не кажутся убедительными и аргументы автора, призванные показать несоответствие текста послания реалиям 1408 г.
А. П. Григорьев считает ошибочным указание на укрывательство в Москве детей Тохтамыша (погибшего в 1406 г.), так как известие Ибн Арабшаха об уходе Джелал-ад-дина и Керим-Берди «в Россию»{728} не обязательно расценивать как бегство на территорию Московского великого княжества{729}. Но даже если полагать, что в указанном случае речь шла об уходе этих двух Тохтамышевичей на русские земли Великого княжества Литовского, это не значит, что в Москве не мог временно укрываться никто из многочисленных{730} детей Тохтамыша{731}.
А. П. Григорьев видит противоречие между сообщением Рогожского летописца, что Едигей через своего посла уведомил Василия о своем намерении идти на Витовта, и указанием письма на прием в Москве Тохтамышевичей как причину похода. Автор почему-то убежден, что в обоих источниках речь идет об одном уведомлении{732}. Между тем очевидно, что ложная весть о походе на Витовта была отправлена в начале кампании, а изучаемое послание — тогда, когда уже произошла «гибельхристиан» (упоминаемая в его тексте), то есть во время осады Москвы или после отхода от нее{733}.
А. П. Григорьеву кажется, что полон несуразностей раздел послания об отношениях Василия с ханами. Он начинается с упоминания о Тимур-Кутлуке, хотя Василий стал великим князем при Тохтамыше; Булат правил ко времени похода не третий год, а второй; утверждение, что Василий никого не посылал в Орду за период от Тимур-Кутлука до Булата включительно, не соответствует указанию Рогожского летописца и Симеоновской летописи, что послы великого князя в Орде бывали{734}. Однако перечень ханов начинается с Тимур-Кутлука, поскольку речь в нем идет о нелояльности Василия к Орде при ханах — ставленниках Едигея; Тохтамыш таковым не был, и при нем великий князь нелояльности не проявлял{735}. Неточности в указании срока правления Булата (хотя и ее наличие было бы недостаточным для подозрения в фальсификации — не исключена ошибка при переводе письма на русский язык или последующей переписке), вероятно, нет: речь может идти не об абсолютном количестве лет, а о конкретных годах; Булат был на престоле уже летом 1407 г.{736}, то есть, возможно, взошел на него еще в конце 809 г. хиджры, закончившегося 7 июня, а в декабре 1408 г. шел 811 год хиджры{737}. Что касается посольств в Орду, то внимательное прочтение послания убеждает, что и здесь нет отступлений от реальности.
Согласно тексту, при Тимур-Кутлуке Василий «оу царя въ Ордѣ еси не бывалъ, царя еси не видал, ни князей, ни старейших боляръ, ни менших, ни оного еси не присылывалъ», и действительно, в 1396–1400 гг. не фиксируется мирных контактов Москвы с Ордой. В отношении царствования Шадибека сказано только, что «у того еси тако же не бывалъ, ни брата, ни сына ни с которымъ словомъ не посылывал»; о «больших» и «меньших» московских боярах не говорится — очевидно, они в этом время в Орде бывали, через них и поддерживались контакты (установленные, по-видимому, во время посольства Ентяка 1403 г.). Про царствование Булата написано, что Василий у него «тако же еси не бывалъ, ни сына, ни брата и старѣишаго боярина» (пропущено сказуемое «не посылывалъ»). Не названы «меньшие бояре», очевидно, потому, что после выступления Едигея в поход в Орду приехал Юрий, отнесенный именно к этой категории. Таким образом, послание абсолютно точно в описании деталей московско-ордынских контактов в 1396–1408 гг.
А. П. Григорьев считает, что боярин Федор Кошка, упомянутый в послании как сторонник подчинения Орде, не мог быть знаком Едигею, так как последний раз он упомянут в 1389 г., а его сын Иван Федорович, представленный как человек, дурно влияющий на Василия в вопросе отношений с Ордой, не занимал в действительности первенствующего положения при великом князе, так как в Тверском сборнике он упомянут лишь пятым в перечне бояр, оставшихся в 1408 г. сидеть в осаде{738}. Вообще-то Федор Кошка упомянут последний раз под 1393 г.{739} Но дело не в этом: Едигею не обязательно было знать его лично, он мог слышать о добром отношении этого боярина к Орде от татар, служивших прежде Тохтамышу (то есть в период, когда дань исправно уплачивалась). Иван Федорович действительно не упомянут первым среди московских бояр, и не только в Тверском сборнике; в первой духовной грамоте Василия Дмитриевича (1406–1407) его имя стоит шестым в перечне свидетелей, в двух позднейших — четвертым{740}. Но из послания и не следует, что Иван являлся вторым человеком в государстве: его роль в отношениях с Ордой раскрывает указание на занимаемую должность — «казначей», то есть тот, кто ведал финансами и, соответственно, вопросом о выплатах в Орду. Очевидно, и отец Ивана (который в духовной грамоте Дмитрия Донского упомянут также далеко не первым{741}) выполнял те же обязанности, и его «добрая дума к Орде» реализовывалась в исправной выплате выхода.