В 699 г. хиджры (28. IX. 1299—15. IX. 1300) Ногай потерпел окончательное поражение от Тохты и погиб{179}. Это сразу же сказалось на соотношении сил в Северо-Восточной Руси: в 1300 г. состоялся княжеский съезд в Дмитрове, на котором рассорились Михаил Тверской и Иван Переяславский — «Михаиле с Ываном не докончалъ межи собою»{180}. С этого времени Михаил стал союзником великого князя Андрея{181}.
Даниил же осенью того же 1300 г. двинулся походом в Рязанское княжество: «Данило князь московъскыи приходилъ на Рязань ратью и билися у Переяславля (Рязанского. — А. Г.), и Данило одолѣлъ, много и татаръ избито бысть, и князя рязанского Костянтина никакою хитростью ялъ и приведъ на Москву»{182}. По-видимому, результатом этого похода стало присоединение к Московскому княжеству Коломны{183}. Каковы причины данной акции Даниила?
Под 6808 ультрамартовским (то есть 1299) годом в Лаврентьевской летописи читается фраза, в которой пропущено сказуемое: «Того же лѣта рязаньскыи князи Ярославичи у Переяславля»{184}. Ярославичи — это Михаил и Иван, сыновья умершего в предыдущем году Ярослава Романовича, старшего брата Константина, на которого в 1300 г. ходил Даниил Московский{185}. Очевидно, после смерти Ярослава в Рязанском княжестве возник конфликт между его сыновьями и их дядей; в Переяславле-Рязанском вокняжился Константин, и после того, как в 1299 г. подступившие к столице Ярославичи не смогли его одолеть, они обратились за помощью к Даниилу Александровичу. Поход последнего имел успех. Константин оказался в московском плену, а рязанским князем стал, видимо, Михаил Ярославич (в качестве такового он выступает в выписи из жалованной грамоты, предположительно датируемой 1303 г.{186}). Коломну Даниил, вероятно, получил в качестве платы за поддержку, оказавшуюся определяющей для решения судьбы рязанского стола.
Примечательно, что московского князя не смутило присутствие на стороне Константина татарского отряда. Между тем на рубеже XIII–XIV вв. такое присутствие является несомненным свидетельством поддержки князя правящими кругами Орды. Тем не менее Даниил нападает на такого князя на его земле и наносит удар по отряду ордынцев. Факт этот беспрецедентен: ранее только Дмитрий Александрович разбивал татарский воинский контингент (в 1285 г.), но, во-первых, это было действие, предпринятое в защиту своей территории, во-вторых, за Дмитрием стоял Ногай.
15 мая 1302 г. умер племянник Даниила, бездетный переяславский князь Иван Дмитриевич{187}. После этого великий князь Андрей послал в Переяславль своих наместников, а сам осенью того же года отправился в Орду за ярлыком на Переяславское княжество{188}. Но в конце 1302 г. Переяславль был занят Даниилом{189}. Это являлось нарушением прав великого князя, под чью власть должны были по традиции отходить выморочные княжества.
Таким образом, несмотря на то, что Даниил лишился могущественного покровителя в Орде (1299–1300), князей-союзников — Михаила Тверского, перешедшего на сторону Андрея (1300) и умершего Ивана Переяславского (1302), именно в последние годы своей жизни он предпринимает активные самостоятельные действия, в том числе нелояльные по отношению к хану Тохте (нападение на князя, пользующегося поддержкой Орды, с разгромом выступающего на его стороне татарского отряда), и действует успешно. Что способствовало таким успехам? Есть основания полагать, что важным фактором мог быть приход на службу к Даниилу значительного числа служилых людей из других княжеств.
В летописных известиях о событиях конца XIII — начала XIV в. московские бояре не упоминаются. По более поздним же источникам выявляются имена лишь семи представителей знати, в отношении которых можно с достаточной степенью уверенности полагать, что они служили московским князьям уже в первой четверти XIV столетия. Это Протасий (родоначальник Вельяминовых), Федор Бяконт (родоначальник Плещеевых), Нестер Рябец (родоначальник Квашниных), Окатий (родоначальник Валуевых), Мина (родоначальник Софроновских и Проестевых){190}, а также Василий Кочева и Терентий Ртищ (упоминаемые в «Житии Сергия Радонежского» в качестве соответственно воеводы, посланного Иваном Калитой в начале 30-х гг. в Ростов, и радонежского наместника того же времени){191}. О происхождении четырех последних данных нет. Протасий, возможно, вел свой род от бояр, издревле живших во Владимиро-Суздальской земле{192}. Что касается Федора Бяконта и Нестера Рябца, то они выступают в источниках как выходцы из других земель.
Согласно родословным книгам XVI в., Федор Бяконт пришел на службу в Москву из Чернигова{193}. Наиболее ранний источник, упоминающий этого боярина, — первая редакция Жития его сына, митрополита всея Руси Алексея, составленная вскоре после его смерти (1378), скорее всего между 1379 и 1382 г.{194} Этот памятник (так называемый рассказ «О Алексеи митрополите») сохранился в составе летописей, восходящих к общерусскому своду начала XV в. Фрагмент о происхождении Алексея встречается в них в двух вариантах. Один представлен в Московском своде конца XV в., Владимирском летописце и Ермолинской летописи: «Сеи убо иже въ святых отець нашъ Алексѣи митрополить бѣ родомъ от славных и нарочитых бояръ Черниговъскых. Преселшу же ся отцю его именемъ Феодору и с женою своею Мариею и съ всемъ домомъ своимъ въ славный и преименитыи град Москву, ту же и родиша сего освященнаго отрока»{195}. Другой вариант читается в Рогожском летописце и Симеоновской летописи: «Сии убо преподобный отець нашъ Алексии митрополить бѣаше родомъ боляринъ, славныхъ и нарочитыхъ бояръ (в Симеоновской добавлено — «литовскыхъ») отъ страны Русскыя, оть области Московъскыя, благородну и благовѣрну родителю сыну отъ отца нарицаемого Феодора и матери именем Марии»{196}. Какой из этих вариантов первичен?
Рогожский летописец и Симеоновская летопись имели общий протограф — тверскую редакцию общерусского свода начала XV в.; общий протограф был и у Московского свода и Ермолинской летописи, а Владимирский летописец испытал влияние этих летописей. Следовательно, возможны два объяснения расхождения: 1. Первично чтение Рогожского летописца и Симеоновской летописи, а чтение «Черниговъскых» и указание на переселение родителей Алексея в Москву появились в протографе Московского свода и Ермолинской летописи под влиянием второй редакции Жития Алексея, составленной в 50-е гг. XV в. Пахомием Сербом{197} (о происхождении Алексея в этой редакции говорится так: «Случися судом божиим на град Черниговъ частаа варварьская нахождениа, грѣх ради человѣчьскых бывающих, тѣм же и мнози мужи благочестивый по различнымъ странамъ нужди ради преселениа творяху, в них же бяше нѣкто мужь благоверенъ Федоръ именемъ, съи убо въ дни благочестивого великаго князя Ивана Даниловича, тогды тому великое княжение дръжаху, съи предпомянутыи Федоръ приде съ женою своею, Марьею именем, и ту пребывающе, радиста сынъ…»{198}). 2. Первичным является чтение Московского свода — Ермолинской летописи — Владимирского летописца, а в протографе Рогожского летописца и Симеоновской летописи произошла замена «черниговъскых» на «оть страны Русскыя, отъ области Московъскыя» и было опущено сообщение о выезде Федора в Москву.
Второе объяснение представляется более вероятным по двум причинам. 1. Пахомиева редакция Жития, в целом не содержащая прямых текстуальных заимствований из рассказа «О Алексеи митрополите»{199}, имеет след вторичности по отношению именно к тому варианту последнего, который читается в Московском своде и Владимирском летописце: в редакции Пахомия говорится, что Федор и Мария родили сына «ту пребывающе»; имеется в виду Москва, между тем выше она не названа, в отличие от упомянутых летописей («Пресел шу… въ славный и преименитыи град Москву, туже и родиша…»; в Ермолинской летописи текст подвергся редактированию: вместо этой фразы сказано коротко — «родися на Москве»). Раз Пахомий исходил из текста «О Алексеи митрополите», читающегося в Московском своде, Ермолинской летописи и Владимирском летописце, значит, в 50-е гг. XV в. вариант с чтением «оть бояр Черниговъскых» уже существовал; между тем общий протограф Московского свода и Ермолинской летописи был создан не ранее 60-х гг. XV в.{200}2. Эпитет «московский», часто употребляющийся в Рогожском летописце и Симеоновской летописи{201}, в выписках H. М. Карамзина из Троицкой летописи (напомним, передававшей текст свода начала XV в.){202}, за период с начала XIV столетия (когда прекращается использование в Троицкой ее общего с Лаврентьевской летописью источника) практически не встречается (исключение — упоминание «протопопа московского» среди членов посольства в Константинополь претендента на митрополию Митяя{203}). При этом есть случаи, когда в Симеоновской летописи это определение стоит там, где в Троицкой его точно не было: под 6811 г. в Троицкой — «благослови въ свое мѣсто князя Данила», в Симеоновской — «благослови въ свое Micro князя Данила Московского»; под 6812 г. в Троицкой — «князь Юрии Даниловичь съ братьею своею»; в Симеоновской — «князь Юрьи Даниловичь Московскыи съ братьею своею», под 6813 г. в Троицкой — «князя Юрья Суждалѣ переимали да не изнимали», в Симеоновской — «князя Юрья Московскаго въ Суждалѣ переимали да не изнимали», под 6878 г. в Троицкой — «князь великий пославъ на Тфѣръ», в Симеоновской — «князь великий Дмитреи Ивановичь Московский пославъ на Тфѣръ»{204}. Очевидно, эпитет «Московский» не был характерен для общерусского свода начала XV в. (составленного в московских кругах) и появился только в его тверской редакции. Изменение под пером ее составителя текста о происхождении митрополита вполне понятно: тверичей не интересовали черниговские корни Алексея, для них было важно, что митрополит родился в семье московских бояр{205}.