К примеру, московская аристократия в лице великого князя в течение последней четверти XѴ — первой половины XѴI вв. старалась сама устанавливать порядок престолонаследия в Казанском ханстве. В этом своем стремлении она весьма эффективно претендовала на традиционную прерогативу карачи-беков («князей») Степи. Продолжающийся успех Москвы в этой области косвенно доказывает, что многие в Степи принимали ее претензии на эту традиционную прерогативу степной аристократии. Более того, легитимируя в дипломатической переписке для представителей Степи свою роль в вопросе престолонаследия в Казани, Москва часто употребляла такие выражения, как «посадить хана» или «сделать хана», стараясь таким образом объяснять свои действия созвучными степной политической практике терминами937.
При этом сама Москва хотела видеть свое положение в позднезолотоордынской системе несколько иначе. Суммируя все данные источников, можно сказать, что ее претензии в этом вопросе существенно опережали реальные политические возможности. В 1537 г. бий ногаев Саид-Ахмед бин Муса, статус которого в глазах позднезолотоордынских государств был условно равен статусу московского великого князя, требовал от Ивана IѴ признания себя «государем и братом»938. Он несколько «перегнул палку», так как «братом» он быть бы мог (по крайней мере в татарском понимании властной иерархии), потому что этот термин в средневековых текстах означал как раз равенство статусов, но быть «государем» (правителем-сюзереном) он вряд ли мог быть даже в «татарской» версии (Крым, скорее всего, никогда бы этого не признал). Претензии Саид-Ахмеда Москвой решительно дезавуировались. «И нам государь един Бог, а братья нам — турской салтан и иные цари»939, — заявил дипломат.
С одной стороны, это очевидная манифестация суверенности Московского государства. С другой, это заявление свидетельствует о качественных изменениях, произошедших в представлениях Москвы о своем месте в позднезолотоордынском мире. Отныне, по версии Москвы, московские великие князья равны царям, причем позиционировалось равенство в первую очередь турецким султанам, вес и значение которых в мусульманском мире были общеприняты. Московская политическая мысль выходила из золотоордынского понятийного поля и пыталась оперировать более «общими» категориями940.
Итак, обзорный анализ «проговорок» дипломатических текстов подводит нас к осторожному выводу, что в своей политике по отношению к татарскому миру Москва обнаруживала относительную политическую непредвзятость (другой вопрос: была ли она искренней? предварительный ответ на него — «нет»[204]) — В политике Москвы проявлялось практическое, вынужденное безразличие к идеям конфессиональной и этнической исключительности при устойчивой тенденции к альянсам и дружбе с «погаными»942. При этом отношения с собственными ближайшими родственниками (Юрий Дмитриевич, Дмитрий Шемяка в ходе гражданской войны второй четверти XѴ в.) и другими «соотечественниками-русскими» (Новгород, Тверь, Псков), а также собратьями-христианами (Польша-Литва)943 зачастую бывали весьма напряженными, а то и просто агрессивно-враждебными944[205].
Противники данного взгляда могут привести как аргумент летописные тексты, отличающиеся ярко выраженным негативным отношением к татарам, Орде и позднезолотоордынскому миру. В этом вопросе летописные известия входят в полный диссонанс с данными дипломатических источников, которые, замечу, являются единственными документальными текстами по отношениям с татарским миром. Разгадка дилеммы кроется в том, кто писал данные тексты. Эдвард Кинан отмечал, что дипломаты и духовенство представляли две разные группы московского общества, имевшие разные практические цели. Соответственно, радикально разнятся по содержанию и тексты, оставленные этими группами.
204
В период с начала XѴ и до середины XѴI в. у московских правителей попросту не хватало военной мощи, чтобы слаженно и системно противостоять татарам. Они прекрасно понимали, что отдельные эпизоды агрессии с их стороны повлекут за собой ответные акты и что в целом в военном отношении они проигрывают кочевому миру Степи. Постоянная угроза со стороны какого-либо усилившегося наследника Орды сильно влияла на политику московских князей, заставляя их действовать с оглядкой на Степь и ее временных гегемонов. Поэтому-то московские правители и были вынуждены «дружить» с Ордой — выбор у них был небольшой.
205
Однако в некоторых случаях тексты все же показывают нам хоть какую-то солидарность между христианами, являвшимися «заклятыми друзьями»: устами С. фон Герберштейна польский король и великий князь литовский Сигизмунд писал Василию III в 1517 г.: «занеж Татарове радуютца о несогласье христианском, <…> и <…> их речем, как и беглецовым, или пленниковым, никак непригож верити».
Ему вторила Москва: в речах московскому послу к королю Сигизмунду Августу (1554 г.) содержатся следующие сентенции: «государи поганские все во единой мысли пребывают и меж нас государей христьянских сорят, умышляя на то, чтоб как христьянство до конца погубити».
Во времена улучшения отношений представители Москвы и Литвы обсуждали татар: «Татаром где слабле, там боле и приставают».