В 1536 г. московский представитель в Ногайской Орде сообщал своему государю, что дружественные ему ногайские информаторы говорили ему «в тай» о разговорах между бием и его приближенным «Ясаналеем». «Ясаналей» якобы говорил бию:
А коли бы де и тобя (бия Саид-Ахмеда бин Мусу. — Б. Р.) князь велики не блюлься (выделено мной. — Б. Р.), ино де и гости твои на Москве грабили и, идучи, на украйне воевали.
А князь велики-де и их не унял и посла твоего Кудояра и мирзиных послов отпустил981.
Ногаи повели себя некорректно в отношении Москвы — их послы в Москве «грабили» «и, идучи, на украйне воевали»; одним словом, двукратно произвели недружественные Москве действия. Однако никаких санкций и ответных действий со стороны Москвы не было предпринято — их не «уняли», и даже посол Кудояр, которого можно было в отместку за все это задержать в Москве, как это иногда делалось, был отпущен восвояси в ногаи. Причину этого приближенный ногайского бия видел вполне трезво: великий князь «блюлся» (боялся, опасался) ногайского правителя. Видимо, прежде всего в военном плане982[209].
Наиболее ярко неравноправие сторон проявлялось через соотношение статусов правителей. Ниже я не ставлю своей задачей детальный сравнительный анализ иерархического положения московского великого князя в позднезолотоордынской системе. Я всего лишь хочу схематично обозначить свое видение этого положения, исходя из совокупности источниковых данных, бывших мне доступными, и штрихами цитат из дипломатической переписки подтвердить это.
Как известно, в системе, к которой Великое княжество Московское (Владимирское) принадлежало на протяжении трехсот лет, единственным обладателем харизмы правителя была династия Чингис-хана. Московский правитель к ней не принадлежал и потому имел ранг очевидно более низкий, чем ханы Крыма, Астрахани и Казани. И если по отношению к астраханским и казанским ханам нижестоящий статус московского правителя был скорее формальным, нежели фактическим, то по отношению к ханам Большой Орды, а после ее политического уничтожения в 1502 г. — к ханам Крыма этот подчиненный статус как de jure, так и de facto просматривается достаточно долгое время983[210]. Даже в 1578 г. Иван IѴ старался получить у крымского хана Даулет-Гирея формальное одобрение своих прав на «всю Русь», и поэтому соответствующие главы были включены в русский проект нового московско-крымского договора984.
Ступенькой ниже ханов-Чингисидов располагались беклербеки при хане, или улугбеки, или амир ал-умара — «князи князей» московских источников (наиболее известные из них — Мамай и Эдиге бин Балтычак); они были одними из нескольких (часто — четырех) карачи-беков — «князей» московских источников985. Иногда статус московского великого князя приравнивают к статусу имперского (золотоордынского) беклербека — первого из карачи-беков — «князю князей», или «великому князю». Однако это сравнение исходит скорее всего только из схожести терминов, обозначавших их должности (калька «улуг бек» [«улу бий»] = «князь князей» = «великий князь»).
Точнее было бы предположить, что статус московского великого князя в позднезолотоордынской политической системе условно равен статусу ногайского бия (который формально почти всегда являлся беклербеком при каком-либо марионеточном хане у ногаев).
Однако в данной схеме упускается из виду такой крайне принципиальный для того времени факт, как монгольское завоевание Руси в 1237–1241 гг. С учетом того, что предки ногайского правителя являлись представителями стороны-сюзерена в отношениях Орды и Руси, ногайский бий, вероятно, стоял все же выше правителя Московского государства.
Итак, главы любого государства-наследника Улуса Джучи, включая ногаев, в политической иерархии позднезолотоордынского мира стояли выше московского правителя (по крайней мере, в понимании представителей татарского мира). Москва также это четко осознавала, но иногда пыталась представить дело иначе. Однако именно вышеприведенная трактовка позднезолотоордынской политической структуры «витает туманом» во всей дипломатической документации периода. Наиболее ярко, естественно, это проявлялось в отношениях с Крымом, как с основным наследником Улуса Джучи после 1502 г. Это проявляется в неявной форме, «в проговорках», вскользь, так как и для Москвы, и для татарского мира это было столь очевидно, что заявлять об этом значило бы примерно то же самое, что сейчас постоянно повторять таблицу умножения.
209
Правда, в менее благоприятные для татарских государств времена Москва могла себе позволить вести себя иначе: в 1551 г. «наганские… послы… идучи с Москвы, дорогою грабили. А пришед на украину, царя и великого князя воевод, которые их провожали до украины, переграбили ж. <…> И царь и великии князь за то, что они воевод переграбили, <…> велел наганских послов сходити, да как их сойдут, и царь и велики князь тут их велел побиты (
210
Как демонстрирует Дариуш Колодзейчик, одним из показателей этого были документально зафиксированные факты «дарения» крымскими ханами спорных пограничных городов московским великим князьям как ханским вассалам и бенефициариям. Несмотря на «виртуальность» таких «дарений», сам факт принятия этих документов московскими правителями позволяет говорить об известной иерархичности политической элиты средневековой Центральной Евразии. Роберт Кроски отмечал, что московский великий князь обращался к крымскому хану с «челобитьем», а не с «поклоном», что формально подчеркивало много более подчиненную позицию.