Мысль о необходимости выйти из смуты своими силами, без вмешательства и помощи со стороны, по-видимому, крепко овладела московскими умами ко времени освобождения Москвы от польского гарнизона. В трудное время «разрухи», то есть полного распада общественных сил (1610–1611 гг.), москвичи охотно шли на то, чтобы признать любую власть, только бы она прекратила смуту. Одни держались польского королевича; другие вели переговоры о призвании шведского принца; третьи беседовали с английскими агентами об английском протекторате; четвертые думали о возможности приглашения Габсбургского Максимилиана. Но когда Москву «бог очистил и русскими людьми», и явилась возможность собрать земский собор для царского избрания, этот собор прежде всего постановил не искать царя за рубежом, а избрать его из московских «великих родов». Из своей смуты московское общество вынесло близкое знакомство с иноземцами; но это знакомство не перешло во внутреннее сближение. Иноземцы не всегда почитались врагами; но они никогда не представлялись истинными друзьями.
Глава вторая
ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА XVII ВЕКА
I
Московский народ вышел из смуты материально разоренным и духовно потрясенным. Перед правительством нового царя Михаила Федоровича стояли труднейшие задачи — привести в равновесие общественные силы, еще не остывшие от страстной борьбы, наладить хозяйственную жизнь страны и укрепить административный аппарат настолько, чтобы он мог работать для водворения внутреннего порядка и для государственной обороны. Эти реальные задачи сплетались с задачами иного порядка. За смуту московские люди «измалодушествовались» и «поисшаталися» в своих нравах и понятиях. Падение старых общественных устоев, вторжение массы иностранцев в московскую жизнь, междоусобия и связанные с ними «измены» — расшатали старое мировоззрение, поколебали прежнюю уверенность в том, что Москва есть богоизбранный народ, «новый Израиль», и открыли дорогу сторонним влияниям на русские умы. Казалось необходимым вернуть общественное сознание на старые пути древнего благочестия и национальной исключительности. Во всех своих мероприятиях новая московская власть стремились к тому, чтобы вернуться к старому порядку, «как при прежних великих государях бывало». Она пока не чувствовала, что смута уже навсегда опрокинула этот старый порядок и что грядущая жизнь должна строиться заново, на сочетании старых основ с новыми элементами.
Одним из этих элементов были иностранцы, представители европейской общественности, с их техникой, капиталом и культурой. За годы смуты они настолько распространились по Московскому государству, что стали знакомы каждому русскому. Какие бы чувства они ни возбуждали в православных людях, все-таки православные люди должны были уразуметь, что им без иностранцев вперед не прожить. Прежде всего, в многочисленных боевых столкновениях с вражескими отрядами русские убедились, что их военное искусство стоит гораздо ниже, чем у «немцев», где оно обратилось в особое весьма разработанное ремесло. При Василии Шуйском они впервые воспользовались наемными европейскими войсками, посредством простого найма, и постепенно пришли к убеждению, что без таких войск вперед им воевать нельзя и что необходимо самим перенять у «немцев» их боевую технику. Эта техника и представлялась наиболее важным предметом заимствования в первые годы после смуты. Но и другие продукты заморской техники влекли к себе внимание русских людей, привыкших в смутное время своими глазами наблюдать обиход иностранцев. По мере того, как Москва оправлялась от пережитых ею потрясений, она заявляла спрос на самые разнообразные предметы заграничного производства, от музыкальных инструментов и часов до металлических изделий тонкого производства и до аптекарских снадобий, неведомых на Руси. Московскому спросу удовлетворяли английские и голландские купцы и всяких национальностей «мастеры», в большом числе появившиеся на С.Двине после успокоения Московского государства. Через их посредство в московскую жизнь вошел иностранный торговый капитал, в гораздо большем размере и с гораздо большим влиянием, чем до смуты. При общем московском оскудении он оказался главной силой на русском рынке, и московское правительство неизбежно должно было вступить с ним в тесную связь в своих усилиях изжить экономический кризис. Иностранные купцы стали распорядителями русского торгового оборота и поставщиками серебра (даже самой русской монеты) для московской торговли. Они взяли такое засилье в московской торговой жизни, что местный торговый класс настойчиво стал искать защиты у правительства, пока не добился некоторых ограничительных мер в отношении торговых льгот иноземцев. Таким образом, заморский солдат-профессионал, «мастер»-техник и купец обратились в необходимую принадлежность московской жизни. Большое число «немцев» осело в самой Москве и в торговых русских городах и, находясь в близком деловом и житейском общении с русскими, не могло оставаться без влияния на своих сожителей.
В двух отношениях это стороннее влияние оказывалось неотразимым. Во-первых, иноземцы больше москвичей знали и умели; волей-неволей у них приходилось учиться, а не их учить. А во-вторых, они привольнее и веселее жили. Под аскетическим давлением ветхой византийщины московское духовенство гнало всякие проявления здоровой жизнерадостности. Оно почитало грехом все, что отходило от церковного миросозерцания; оно грозило вечными муками за невинное веселье, если усматривало в нем что-либо еретическое или «„басурманское“. Лишь в короткие периоды больших праздников, в пьяном угаре, московский люд развертывался вовсю, поражая сторонних наблюдателей стихийной разнузданностью дикого веселья и разгула. Но на это Москва смотрела, как на „падение“ и грех, в чем предстояло каяться и, быть может, страдать в аду. Иноземцы же в своей среде жили, не боясь ада, без угнетающей мысли о предстоящем неумолимом возмездии за свободное проявление жизнерадостного духа. И эти формы неведомой дотоле русским людям эпикурейской общественности неотразимо влекли к себе, как солнечный луч влечет к себе из мрака подземелья. Подпадая очарованию „немецкой“ культуры, русские неизбежно соприкасались с ее основой — с тем протестантским мировоззрением, которое освобождало души от внутреннего рабства и которое являлось на Русь не только в виде умеренного лютеранства, нот и в виде более радикальных рационалистических сект. Отсюда у православных возникал страх уклонения в ереси и забота о борьбе с ними, причем в этом благочестивом деле они не могли обойтись своими силами, а искали помощи у православных украинцев из Речи-Посполитой. Эти же последние являлись в Москву не только представителями ученого правоверия, но и носителями столь же чуждой Москве польской культуры, стало быть, проводниками особого стороннего культурного влияния. Если к ним прибавить еще выходцев с православного Востока, приезжавших в Москву за милостыней, а также на службу и житье и приносивших с собой свой культурный уклад, то получится полный перечень тех культурных влияний, какие назрели в Москве после смуты, к середине XVII столетия. Военное ведомство, торговая сфера, начатки промышленной техники, вопросы веры и обряда, житейские обычаи — все это стало в Москве под сильнейшее стороннее воздействие. В том или ином виде все вопросы общественности сводились к одному общему вопросу о заимствовании, и было ясно, что заботы московских охранителей о возвращении к благочестивой старине осуждались жизнью на полную неудачу.
Русская историческая наука располагает большим количеством материала для изучения культурных заимствований Москвы в XVII веке и уже давно сдала в архив старое представление о „неподвижности“ и „окаменелости“ русской жизни до Петра Великого. Необходимы были бы целые тома для полного изложения той культурной эволюции, какая совершилась в течение XVII века в жизни руководящих слоев московского населения, и мы, конечно, не можем исчерпать всего относящегося к нашей теме материала. Из него мы можем взять лишь наиболее яркое и характерное для определения тех материальных и идейных новшеств, какие были усвоены московскими людьми XVII века; мы можем дать лишь несколько характеристик лиц, наиболее показательных для обрисовки существовавших в ту эпоху направлений.