Просветительная и благотворительная деятельность Ртищева отличалась одним любопытным свойством: она не ограничивалась узкой сферой личной жизни и частных отношений, а всегда стремилась превратиться в общественное дело. Ища поучений у киевских ученых, вызванных в Москву, Ртищев не просто вел с ними знакомство, а организовал их в учительное братство в «иноземском» Андреевском монастыре и обратил это братство в общественный просветительный центр. Благотворя отдельным лицам, Ртищев не ограничивался простыми подачками, но устраивал больницы, богадельни и дома призрения, где давал временный или постоянный приют больным и слабым, тратя на это свои личные средства и суммы, доверенные ему царицей Марьей Ильиничной. Одно из подобных учреждений Ртищева пережило его самого и существовало при Петре Великом под названием «Больницы Федора Ртищева». Благотворительность «милостивого мужа» послужила образцом для правительственных начинаний: она привила сознанию москвичей мысль о необходимости организованного благотворения, и с 1680-х годов эта мысль была усвоена Московской властью. Такими-то оригинальными для своей эпохи способами Ртищев принимал участие в направлении общественной жизни Москвы, и в этом заключался секрет широкой популярности Ртищева и его морального влияния на современников.
Несмотря на то, что Ртищев не стоял в первых рядах московской администрации, его знали все, к нему обращались по самым разнообразным делам, ему приписывали почин в крупнейших мероприятиях того времени, в его доме сходились для обсуждения жгучих вопросов текущей минуты. И Ртищев одинаково был близок и дорог как ревнителям московской старины, так и новаторам. С ним интимно беседовал патриарх Никон, считавший Ртищева своим другом; и у него же в дому «много шумел» с еретиками-никонианами о вере и законе знаменитый Аввакум, для которого Ртищев был одним из приятнейших милостивцев («старый наш дружище Федор Ртищев», как выражался Аввакум). К Ртищеву обращались, как к другу и ходатаю, приезжие украинцы и греки; к нему же прибегал и известный Крижанин с изложением своих взглядов и теорий. Словом, личность Ртищева манила к себе людей решительно всех направлений. Конечно, знатность и влиятельность Ртищева играла при этом не малую роль; но главным притяжением служила бесконечная его доброта, душевная чуткость, широта понимания и та объективность, которая была плодом духовной самобытности
Ртищева. В оригинальной личности его чуждой партий и борьбы, ясной по религиозной основе дел и помышлений, скромной и в то же время независимой и чуждой искательства, современники впервые видели благородство свободного духа и красоту сознательного добра. Недаром вскоре же по кончине Ртищева составлена была его биография в форме «жития», в котором «милостивому мужу Федору Ртищеву» придан был ореол святости. В таком способе почитания свойств и заслуг Ртищев уподоблен был известному нам архимандриту Дионисию, «житие» которого родилось также немедля после его кончины. Оба эти деятеля XVII века и на самом деле походили друг на друга исключительно моральной силой. Но гениальный монах действовал в предрассветных сумерках московской культурной жизни, а гуманный вельможа жил на полном рассвете этой жизни, и потому Ртищева более, чем Дионисия, знали как современники, так и потомки.
Современник Ртищева, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин являлся человеком совсем иного склада. Общей у этих двух лиц была только их внутренняя порядочность. Во всем же остальном их было можно противопоставить друг другу. Для Ртищева выступление на практическом государственном поприще составляло как бы уклонение от обычной его жизни в придворном кругу и в среде его ученых друзей. Ордин-Нащокин, напротив, весь уходил в администрацию и дипломатию, не оставляя времени для умствования, ни даже для простого отдыха. В непрерывном кипении приказного труда проводил он свою жизнь, то заседая в Посольском приказе, то действуя в посольствах, то находясь на воеводстве. И когда непосильный труд надломил его здоровье и окончательно испортил его характер, он ушел на отдых в монастырь в своем родном захолустье.
Происходил Афанасий Лаврентьевич из псковских служилых людей. Кругом Пскова, в «губах» псковских пригородов, Ордины-Нащокины сидели еще в XVI веке многочисленным родовым гнездом. Хоть и вели они свой род от тверского боярина Нащоки, перешедшего из Твери в Москву при Семене Гордом, однако «захудали», в боярстве не удержались и канули на низы московского провинциального дворянства, основавшись на поместьях кругом Пскова, Опочки и Острова. Дед Афанасия Лаврентьевича — Денис (по прозвищу Воин) Гаврилович владел значительным количеством деревень и пустошей и при Грозном ходил в головах у своей братьи «псковских помещиков» в походах на Литву. Отец же Афанасия ничем не был заметен, и сам Афанасий начал службу самым ординарным порядком в числе рядовых дворян. В первый раз он упомянут в известных нам документах XVII века в свите посольства, посланного для регулирования границы со Швецией в 1642 году. По-видимому, назначение Нащокина в штат пограничной разграничительной коллегии состоялось вследствие того, что его считали хорошо знакомым с жизнью западных окраин московского государства; о нем говорилось, что «он немецкое дело знает и немецкие нравы знает же». Есть намеки, что происходя из псковских пограничных мест, Афанасий Лаврентьевич еще в юности знаком был с немецким языком, разумел по-латыни и вообще испытал на себе влияние соседней немецкой культуры. Этим, конечно, обусловливалось направление его служебной карьеры: его постоянно держали на должностях, так или иначе связанных с западной окраиной. Когда же в сношениях со Швецией развернулись его дипломатические способности, правительство обратило его в профессионального дипломата. Снискав любовь и личную дружбу царя Алексея, Нащокин стал думным человеком, достиг боярства и впервые получил титул канцлера, переведенный по-московски довольно сложной формулой «царственные большие печати и государственных великих посольских дел сберегателя». Этим самым он становился главным начальником Посольского приказа, в котором до того сидели посольские дьяки, подчиненные боярской думе. Единоличное управление ведомством внесло в него нечто новое: до сих пор посольский приказ был подчиненной коллегией исполнителей при боярской думе; с этих пор он становился как бы органом личной политики его начальника, поскольку эта политика одобрялась государем. Раньше нельзя было говорить о личных политических взглядах того или иного правительственного лица, о всяком посольском деле все бояре «поговаривали», пока не сходили «все на одну речь», и тогда «приговаривали», и их «приговор» с государева утверждения, исполнялся Посольским приказом. При новом порядке взгляды и действия начальника Приказа получали характер личной его политики, проводимой с ведома и одобрения царя Алексея, а боярской думе оставалась в этой сфере санкция и представительство. Именно этот новый порядок и дает возможность понять политическое направление Ордина-Нащокина и характеризовать его, как государственного деятеля.
Уроженец Псковского края, он на всю жизнь сохранил полученные в юности местные впечатления и понятия. Для него всегда на первом месте были интересы западных московских окраин[25]; его заветной мечтой было укрепить русское влияние на Балтийском побережье и добыть для Москвы выход к Балтийскому морю. Как для псковича, для него типично было тяготение к Рижскому заливу и Западной Двине, а не к Финскому заливу и Неве. Предметом его вожделений была Рига более, чем Нарва. Как руководитель московской политики, он был поставлен перед двумя очередными задачами: либо бороться за малороссийскую Украину с Речью Посполитой, либо добывать от Швеции морской берег. Он всецело был на стороне последнего дела и проводил ту мысль, что Малороссия не стоит приносимых для нее жертв, что лучше быть с поляками в союзе, чем во вражде. Он даже высказывал надежду, что если бы такой союз удался, он повлек бы за собой объединение всех южно-славянских племен вокруг Москвы и Польши, и с этой точки зрения распря Руси и Польши из-за Украины казалась уже пагубным междоусобием. Вредила она и согласным действиям Москвы и Польши против шведов, гегемония которых на Балтике была одинаково неприемлема и для той и для другой. Пока Ордину-Нащокину удавалось держать царя Алексея в согласии с ним, он проводил свою систему в действие, поскольку, конечно, текущий ход событий этому не мешал. Когда же царь Алексей поддался иным влияниям и, вопреки своему канцлеру, всецело стал на мысли, что малороссийский вопрос и борьба с Польшей есть главнейшее дело момента, Ордин-Нащокин получил отставку. Наступление на Балтику было этим отсрочено до времен Петра Великого, но его необходимость была верно предуказана Нащокиным.
Не одна торговая важность западных путей сознана была Нащокиным. Он понимал, что этими путями всего удобнее шла в Россию европейская культура, которой он был сторонником. Ему, псковичу, она была житейски близка, и он принимал ее, как нечто обычное и неизбежное для деловой русской жизни. Своим острым умом он усвоил основы европейского современного ему политического строя и экономического порядка и показал себя наиболее ранним насадителем в Москве понятий бюрократического абсолютизма и меркантилизма. Встречаясь с иностранными дипломатами в своем посольском деле, он стоял на одном с ними деловом уровне и казался им европейцем в московской одежде. Держась внешних форм московского общежития, он был в существе своем уже реформированным человеком. Как выразился В.О.Ключевский, «Ордин-Нащокин во многом предупредил Петра и первый высказал много идей, которые осуществил преобразователь» (Петр Великий). Таким образом, в своей сфере практической политики это был деятель вполне нового склада, отрешенный от ветхих московских традиций.
25
Любопытно, что свои мысли о новых формах самоуправления для городского населения Нащокин осуществил именно во Пскове, где он был воеводой в 1665 году. «По примеру сторонних чужих земель», он преобразовал земские учреждения Пскова в духе развития местной автономии. Ему казалось, что в этом отношении Псков послужит образцом для других московских городов; но опыт не удался, главным образом, из-за постоянных ссор самих псковичей.