Еще 300 рублей я подрабатывал дворником — метлой, ломом и лопатой. Вот и вся техника. Главное в работе дворника — рано утром подняться. Пока Бог еще спит, как говорила бабушка… Она много лет подметала двор. А когда постарела, ее должность перешла мне по наследству…
Метлы вязал сам, запасая загодя прутья. Метла — инструмент упрямый, даром, что ль, Баба-яга на ней в сказке летала. У каждой свой нрав. Если не стянешь как следует, то так запылит и умучит, что мочи нет.
Лом дал домоуправ. Это хороший инструмент, уважаемый. Требовал силы и ловкости. Разбивать острым концом ледяную глыбу или скалывать плоским краешком тонкий ледок на дорожке — подлинное искусство. Если держать наклон и силу удара, то кусочки выходят почти одинаковые и остаются на месте. Их легко отгрести. А основное в работе с ломом — получать удовольствие. Иначе не спорится. Таков закон. Но главным предметом гордости, оберегаемым пуще других, служила, конечно, снеговая лопата. Да не фанерная, что управдом выдавал, железом от кровли окованная. А сработанная отцом. Алюминиевая. Широкая, легкая и заточенная.
Домоуправ Василий Иванович, пузатый и строгий, приходивший следить за работой, очень меня за эту лопату уважал. Его пристрастие было — сосульки. Ничто так не возмущало, как если какую-нибудь не собьешь. Она могла упасть на голову прохожему.
Так и проработал, занимаясь в институте, покорный ваш слуга пять лет. Убирая собственный двор и пользуясь уважением окружающих. Не угас тогда еще давний престиж дворника. После революции пришедшие к власти большевики запретили само слово «дворник», будто бы унижающее человека. В двадцатые годы его называли «метельщик» или «уборщик». Но в народе уважение к дворнику сохранилось и после войны возродилось само собой, без всяких усилий со стороны власти.
Все заработанные деньги я отдавал мамаше, у нас в семье не принято было иметь карманные деньги в таких количествах. Хотя, конечно, брал я у нее больше, чем отдавал. Впрочем, как и мои братья. Наверное, такой удел всех родителей — отдавать больше, чем получать.
К концу первого курса понял: если так буду продолжать учиться, то мне не достигнуть поставленной цели: закончить институт и получить диплом. Ни о каких высоких должностях, чинах и прочем я не мечтал и к ним не стремился. Но честолюбие подогревало: чем я хуже тех ребят в группе, которые учатся хорошо?
Так, через год вольготной жизни я понял, что при ней капитальных знаний не получу, и поэтому начал новую жизнь. Честолюбие подгоняло меня, и я стал повторять то, что описал Джек Лондон в «Мартине Идене». Спать по ночам мало и читать учебники.
В дополнение к ежедневному институтскому заданию я отматывал обратно катушку своих нетвердых знаний предыдущего года и учил. К концу второго года начал сильно удивлять преподавателей. Они ведь не знали, что сплю всего 4 часа в сутки, не знали, что буквально палкой мамаша каждую ночь гнала меня в постель. Перед ее глазами стоял пример соседской девчонки, которая не выдержала напряженной учебы и попала в больницу.
Не секрет, однако, что, взявши зачетку студента, каждый преподаватель сперва смотрит, какие у него оценки, а потом начинает спрашивать. При этом он невольно ориентируется на своих коллег, и больше четырех баллов мне сперва не ставили. А может, они думали, что это временное явление и скоро я снова вернусь на прежнюю дорожку.
Но я не отступил. Перелом наступил через полгода в очередном семестре, когда вышел на уровень отличных оценок. Правда, однажды меня чуть не вышибли из института. Не знаю, что нами двигало, кроме желания пошалить. Короче, с Витей Березовским, дружком моим, пошли сдавать зачет по оборудованию не под своими фамилиями. Он прикинулся Лужковым, а я — Березовским. Причем никакой особой необходимости в этом поступке не содержалось, никаких, как сказали бы теперь, корыстных устремлений. Просто от избытка сил и молодости затеяли мы подобное действие. Но преподаватель, которому мы сдавали зачет, нас вычислил. Это было нетрудно, так как мы ходили к нему на семинары и он нас знал в лицо.
И подал докладную записку ректору. Такие штучки карались в то время сурово. Ректор Кузьма Фомич Жигач, добрейший человек, долго нас расспрашивал: зачем один и тот же зачет в одно и то же время сдавать одному преподавателю, да еще не под своими фамилиями? Что мы могли сказать на это? Мы и сами толком не знали, зачем так сделали. Словом, Кузьма Фомич нас понял, приказ о нашем отчислении не подписал, зато нас с Виктором этот случай отрезвил — мы поняли, что переступили грань, за которой начинается недозволенное.