Следующий вопрос офицера был хоть и не очень деликатным, но вполне резонным: «Если следуете в Мексику, тогда какого дьявола торчите у берегов Испании в военное время?» – «Заблудились». Ответ капитана не удовлетворил офицера, и он приказал спустить трап для досмотра. Так как принадлежность эсминца для нас оставалась неясной, то, посовещавшись, мы решили не пускать никого на пароход, вплоть до применения оружия, а в крайнем случае и взрыва парохода.
Офицер в более резкой форме повторно приказал спустить трап. Тогда мегафон взял переводчик и во всю мочь своей итальянской глотки заорал условный пароль: «Привет из Сицилии!». По отзыву на этот пароль мы должны были судить, что имеем дело именно с военным кораблем Республики.
«Какая к чертовой матери Сицилия? – заорал окончательно потерявший терпение офицер с эсминца. – Спускайте трап, иначе прикажу немедленно открыть огонь!» У всех сразу упало сердце: пароля не знает – значит фашист, а это конец! Гулко звякнул о палубу упавший из рук переводчика мегафон. Тут я впервые увидел признаки волнения даже у Спрогиса. Он молча поднял мегафон и протянул его переводчику: «Передайте на эсминец, что ни одного их человека на пароход не пустим, а если они вздумают открывать по нам огонь, то из соображения собственной безопасности пусть делают это с дистанции не менее километра», – диктует Артур спокойным тоном дрожащему переводчику. Услышав такой ответ, офицер на эсминце сразу потерял часть воинственного пыла и полез вниз совещаться с начальством. Эсминец отошел от нас метров на 200 и остановился, не сводя с нас своих пушек и торпедных аппаратов. Я кинулся в радиорубку передать в Москву известие о печальном конце нашего рейса, но оказалось, что шифровальщик, памятуя о том, что самое страшное – это передача врагу кодов, после обнаружения фашистской принадлежности эсминцев сразу же уничтожил все свои коды, оставив нас без связи. Тщетно вызывала меня Москва, ни расшифровать их сообщения, ни передать им свои я не мог, потому что работать открытым текстом не имел права ни при каких обстоятельствах. Единственное, что я мог сделать – аккуратно отвечать на вызовы Москвы, показывая этим, что мы еще живы.
А в это время перехвативший нас эсминец все время работал по радио с кем-то совершенно мне незнакомым четырехцифровым кодом, что лишний раз убеждало нас в самых мрачных подозрениях. Окончив свои переговоры и получив, по-видимому, «ЦУ»[114], офицер с эсминца снова появился на мостике и приказал следовать за ними. Поскольку никаких попыток высадки на наш пароход пока не предпринималось и ввиду невозможности сопротивления, мы решили подчиниться. Эсминец с офицером встал впереди, мы посередине, а второй эсминец сзади. Колонна двинулась в противоположном от берегов Испании направлении, в сторону захваченной фашистами Майорки.
Теперь уже стало совершенно ясно, что судно перехватили фашисты, и вопрос только в одном: когда взрываться – сейчас или позже? Артур спокойно рассудил, что поскольку нас пока не трогают, то рано и торопиться на тот свет, а надо попытаться дойти до фашистской базы на Мальорке – города Ла-Пальма, а там, отпустив испанских моряков, «рвануться» так, чтобы нанести наибольший ущерб фашистам. Тут только надо было глядеть в оба глаза за испанской командой, потому что от нее в любое время можно было ожидать бунта с целью захвата парохода для сдачи его фашистам в обмен на свои жизни. Все мы привели в боевое состояние свое оружие. Артур достал из загашника гранаты-лимонки, раздал часть из них нашим ребятам, и все мы, советские добровольцы, сгрудились около самого важного объекта на пароходе – радиорубки. Испанские моряки, поняв, что толковать с нами о сдаче транспорта врагу бесполезно, разбрелись кто куда, но взгляды большинства из них не выражали к нам особых симпатий.
Москва все время беспокоится, зовет непрерывно, а ответить я не могу, ведь коды уничтожены! Приходится только отвечать на вызовы без приема и передачи текста. Заходят ко мне в радиорубку Коротков и Спрогис, судя по их виду дело у них щекотливое. Удалили из рубки второго радиста Жору Кузнецова и шифровальщика Ваню Павлова. «Вот что, Лева, – обратился ко мне Артур, – мы, конечно, понимаем, что давать в эфир открытый текст – это серьезнейшее нарушение, если не сказать преступление. Но ты и сам знаешь, что мы уже фактически покойники, а с них и спрос другой. Ты понимаешь, что очень не хочется погибать, когда никто не знает, как ты погиб, не знает, до конца ли ты выполнил свой долг. Поскольку у нас нет другого способа сообщить домой о том, как мы погибли, я силою своих полномочий позволяю тебе, а если хочешь – приказываю передать открытым текстом в Москву эту радиограмму». И протянул мне листок, исписанный его рукой.