Вот они, превратности судьбы. Антонина вместе с матерью вернулась домой ранней весной 45-го. Долго терзала дверной звонок в квартиру Анатолия. Не обнаружив там ни возлюбленного, ни его родителей, которых с детства считала роднее собственной матери (своего отца она не помнила), промучившись тщетным ожиданием до конца 46-го (писем от Толи, странное дело, она не получала), выскочила замуж за их общего дворового приятеля Генку, уступив его жгучему натиску. И быстро превратилась в гулящую. С истеричным хохотом, ведьминским прищуром золотисто-болотных глаз, расхлябанной, вихляющей походкой. Разочарованный в ее предполагаемом светлом будущем местный народ пренебрежительно стал звать ее «блудливая Тонька». Никому из выживших в войну местных старожилов, знающих Антонину от рождения, не пришло в голову покопаться в лабиринтах ее души. Понятное же дело, что на блуд после скоропалительного замужества толкнула ее тоска по своевременно не вернувшемуся в ее объятия Анатолию. Хотя до того ли было старожилам, если у каждого свое послевоенное горе.
Итак, маховик разврата был запущен, репутация попрана и восстановлению не подлежала. Недаром потом Антонина тщательно избегала встреч с Анатолием. Если не успевала скрыться за угол дома, завидев его, начинала странно петлять, опустив голову, ускоряя вихляющий шаг.
Анатолий вернулся в родную квартиру в 48-м дипломированным летчиком. Квартиру ему чудом сберег благородный местный управдом, по наитию (вдруг вернется!) не уступивший жилплощадь многочисленным страждущим, чьи дома были разбомблены. Узнав о произошедших с Антониной роковых переменах, Анатолий поначалу впал в ступор, затем в праведный гнев, но, увидев, как старательно Антонина избегает его, собрал волю в кулак, не стал домогаться ее объяснений и чинить расправу над бывшим другом Геннадием.
Муж Антонины, страстотерпец Геннадий, о разводе не помышлял, не мог разлюбить ее ни за какие грехопадения; но порой не выдерживал, сходил с рельсов. Тогда из окон их квартиры летели звуки крушащейся мебели и подходящие случаю эпитеты, вибрирующие от фальцета к басу и обратно. Живущая вместе с ними мать Антонины тоже не молчала. «Ой, помогите, люди добрые, укоротите супостата, ирода! Пригнись, Тонька, пригнись, башку проломит! Шляйся меньше, оторва! В кого пошла?! Без мужа, без ремня, одна тебя ро́стила! Лярву на свою шею выкормила! Ля-ярву!»
Толя же, сжав зубы, сначала холостой, потом женатый на Лии, активно летал за Полярный круг. Помимо плановых полетов, впрягался в неурочные, стремясь поменьше бывать дома, хотя осенью 55-го родилась дочка Томочка. В один из рейсов спас от неминуемой гибели трех полярников, участников важной научной экспедиции, отнесенных на дрейфующей льдине далеко от станции, и в героическом порыве не почувствовал, как отморозил себе правую ногу. За этот подвиг, приплюсовав предыдущие рвения и заслуги, страна наградила его званием Героя Советского Союза и медалью «Золотая Звезда». Ногу спасти не удалось. Хирурги Института Вишневского растянули ампутацию на долгие полтора года. Неоднократно хлопотали над конечностью в надежде обойтись малой кровью, оставить побольше живой плоти. Пока не добрались до колена. Пришлось удалить и коленный сустав. Лишившись летной карьеры, искромсанный во всех смыслах Анатолий горько затосковал теперь уже по двум невосполнимым утратам: Антонине и небу. Обреченно смотрел из окна то в заоблачную высь, то в глубину двора, ловил там вихляющую походку первой своей любви и беззвучно плакал. Иногда моменту способствовал звучащий по радио голос Геннадия Каменного: «Прощай, Антонина Петровна, неспетая песня моя». В голове Анатолия, как летный проблесковый маяк, пульсировало ее неразъясненное давнишнее предательство; но непроходящая любовь к этой женщине перекрывала непостижимость ее поступка и любые к ней претензии.
Лия знала о Толиной несбывшейся любви к Антонине. Преимущественно молчала. Была женщиной огромной воли и выдержки. Но изредка случались с ее стороны негромкие интеллигентные срывы. Не по поводу Толиного перманентного чувства, а по поводу его запоев. «Печень и сердце поберег бы, тебе их никто не пересадит, и о дочери бы подумал, какую картину она наблюдает». Толя на это сурово молчал. На самом деле он боготворил подрастающую дочку Томочку, похожую на него как две капли воды. Тома, в свою очередь, оказалась до уникальности милосердной, любящей дочерью (сомнений в этом быть не может). Строгие сухие материнские просьбы не покупать отцу водки не проникали в душу так, как отчаянный отцовский взгляд и слова: «Эх, Томка, все равно жизни нет». Худосочным подростком она подхватывала могучего одноногого отца под мышки, помогала пересесть из домашнего кресла в инвалидную коляску и возила гулять. И безотказно бегала ему за водкой. Пристроив коляску у входа в полуподвальный магазинчик в торце дома, опрометью неслась к прилавку, словно боялась, что отца умыкнут цыгане, и на крыльях дочерней любви выпархивала с бутылкой за пазухой. В какой-нибудь из близлежащих подворотен он выпивал. И приоткрывал Томе кровоточащие раны сердца: «Зачем, зачем, Томка? На руках бы ее носил, из огня бы вынес, из бурлящего океана, никому бы не отдал, не то что этому мозгляку-паскуде, зассыхе Генке». Почему Генка «зассыха», оставалось тайной. Тома лишних вопросов не задавала. С сакральным трепетом слушала отцовскую боль по несостоявшемуся счастью, и у самой сосало под ложечкой от тоски и горечи за него.