– Нет.
– Это тебе очень повезло. Печень кому хочешь запросто выест. В гости к ним с отцом Григорием за город активно зазывала. «Приезжай, Тамарочка, мы тебя уму-разуму в индивидуальном порядке научим. К Господу дорогу тебе проторим, демоны алкоголя тебя отпустят». Мне и вправду проще к ним съездить, чем службу выстаивать.
(Будучи невероятно обязательной, всегда исполняя данные обещания, она действительно пару раз съездила к ним в гости в Подмосковье.)
– Полные же антиподы! – делилась впечатлениями. – Отец Григорий – суров, вещает только по делу, но убедительно. А тело какое накачанное! Как у профессионального борца. Я не специально, случайно подглядела, он переодевался в соседней комнате, – бицепсы, трицепсы будь здоров, на высоте! А матушка Анастасия – сплошное сплетничество. Ну про всех надо знать! Проста как тульский пряник. Но и хитра одновременно. Что ты думаешь? Оказывается, свой интерес ко мне имела. «Ах, Тамарочка, спина так болит, так болит… тебе ли, милая, не знать… ты-то как никто должна понять мои муки, а ну-ка, разомни-ка мне спинку». Оба раза к ним приезжала, оба раза массаж спины ей по часу делала. Единственное, что я от нее толкового унаследовала, – «если совсем плохо сделается, широким крестом себя осеняй, – рука Томы размашисто понеслась ото лба к низу живота и далее, – и “Отче наш” читай три раза».
– Пробовала? Помогает?
– Да дьявол его знает. Может, и помогает. Квартирка динамовская в смысле ауры не очень. Совсем в ней не сплю. В потолок смотрю всеми ночами, осеняю себя.
– Да ты от другого не спишь, Тома.
– От чего же еще?! Именно от ауры. От папаши-авиастроителя могла остаться. Неизвестно, с чем он тут возлежал, что за болезнь его терзала, какие мысли в голове блуждали. Думала попросить отца Григория приехать освятить квартиру. Я бы заплатила как положено. Но ведь он матушку обязательно с собой притащит. Вернее, она за ним увяжется. В горе же и в радости вместе (коронное подмигивание), пожизненный обет верности. Как подумаю, что она свой длинный нос засунет везде, сигаретный дух учует, станет мой многострадальный ливер выедать, сразу передумываю приглашать.
Единственным более-менее законченным рассказом Томы был вышеприведенный рассказ о первой любви отца. Остальные эпизоды ее прошлой жизни я собирала по крупицам, по брошенным мимоходом фразочкам, шуточкам. Она ювелирно ругалась матом. Никогда без повода, исключительно по существу. Обсценная лексика в ее устах, несмотря на низкий, с хрипотцой голос, была легка, игрива, самобытна, гармонично вплеталась в ироничную самокритику. Этой гранью таланта она отдаленно напоминала Эльзу Исааковну моих золотых коммунальных времен. Как-то Тома призналась: «Да я много крылатых фраз почерпнула в творческой диссидентской среде». «Ого, – подумалось мне, – за эту ниточку надо потянуть». И я потянула.
Оказалось, мать Томы Лия была вхожа в квартиру Надежды Яковлевны Мандельштам – не только как бывшая творческая балетная единица и представитель еврейского народа, но и по политическим мотивам. Гражданские взгляды Лии соответствовали заданному смолоду Надеждой Яковлевной жизненному курсу. Что, между прочим, еще ярче подчеркивало абсолютную разность потенциалов родителей Томы, непонятно по какому принципу вообще сошедшихся. Из старательно вытянутых мной сведений следовало: Лия не единожды брала подростковую Тому с собой к Надежде Яковлевне. Напрочь лишенная снобизма, Тома и не подумала спустя годы раздувать из этого факта событийный костер, как сделали бы на ее месте многие. Характеристику Надежда Яковлевна из уст Томы получила противоречивую: «Баба Надя – куряка с вечной во рту беломориной, матерщинница страшная, иногда чрезвычайно добрая, чаще ядовитая». Видимо, «баба Надя», смолоду не стремившаяся произвести на окружающих благоприятное впечатление (о чем свидетельствуют многочисленные мемуары ее приближенных), с возрастом все больше мечтала об одном – воссоединиться со своим драгоценным Осей и покласть на всех остальных. Жила она, как известно, в однокомнатной квартирке первого этажа дома № 14 по Большой Черемушкинской, с почти никогда не запертой входной дверью. Мотивировала незапертость двери таинственной фразой: «От этих серых все равно не убережешься». Нищий быт ее жилища коротко и прекрасно описан в посвященном ей некрологе Иосифа Бродского.
Однажды Лия велела Томе съездить к бабе Наде в одиночку и ни в коем случае никому об этом не рассказывать. В этом смысле Тома с отрочества была кремень. Если ее просили молчать, враги могли испытывать на ней адские машинки – она бы молчала. Тогда ей предстояло исполнить важную роль. Надежда Яковлевна доверила ей небольшую часть своего огромного архива. Обмотала папку из картона вафельным полотенцем вокруг плоского живота Томы, закрепив конструкт английской булавкой. На роль перевозчика диссидентской литературы худосочная девочка-подросток подходила как нельзя лучше. Наделив Тому медью «на трамвай и мороженое», Надежда Яковлевна предупредила: «Головой особо не верти, но по сторонам тихонько озирайся. Этих серых с оловянными глазами сразу узришь. Бегать-то быстро умеешь? Ноги вроде длинные у тебя». Тома кивнула, мол, умеет. Выходя с ценным грузом из подъезда, она недоумевала: «Как можно одновременно не вертеть головой, озираться по сторонам и бежать?» Рукопись она везла с Большой Черемушкинской в квартиру на Ленинский, стоя с несгибаемой спиной в 26-м трамвае и поминутно косясь в разные стороны, не нарисовались ли в вагоне оловянные глаза «серых». Дорога показалась ей вечностью. О бесчинствах сотрудников НКВД и КГБ она тогда понятия не имела. Но со слов бабы Нади ей представлялось, как двое, естественно, во всем сером, возникают из воздуха, буравят ее живот оловом глаз, хватают под руки, выволакивают из трамвая, английская булавка от резких движений раскалывается, полотенце съезжает, папка выпадает, листы высыпаются на асфальт… Ничего подобного не произошло. Папка на Томином животе благополучно достигла квартиры и кое-какое время хранилась под их с Лией кроватью, упакованная, помимо полотенца, в плотный непрозрачный целлофан, – до момента прихода неизвестного мрачного человека, забравшего ее для вывоза из страны и публикации на Западе.