Я закидывала невод снова и снова – жаждала дополнительных нюансов посещений квартиры Надежды Яковлевны Мандельштам. И на свою голову вытянула нечто, похожее на ржавую диатомовую водоросль. Услышала, как Белла Ахмадулина в молодые годы в гостях у Надежды Яковлевны могла описаться в штаны, наклюкавшись до бессознательного состояния. Пристрастие Ахмадулиной к спиртному не составляло государственной тайны, но, получив эту подробность, я в душе обиделась за гениальную Беллу. А Тома и в мыслях не имела оскорбить ее таким откровением. Этот штришок выскочил из памяти Томы, возможно, потому, что оказался ближе остальных к эпизодам ее собственной будущей взрослой жизни. В ту пору она, четырнадцати-пятнадцатилетняя, никого из увиденных в знаменитой квартире не воспринимала небожителями. Все они были для нее обычными земными людьми. Да и не секрет, что в творческих диссидентских кругах водку глушили не меньше, чем в рабочей среде «Серпа и молота». (Если копнуть глубже, причины пития у тех и других сходились примерно в одной точке.) К тому же малоречивая Лия наверняка не вела с подростковой Томой просветительских бесед по поводу уникальности посетителей квартиры на Большой Черемушкинской. А Белле Ахмадулиной в то время, по нехитрым подсчетам, было года тридцать три – тридцать четыре. Самый расцвет трагически неземной красоты и трагически неземного таланта. И фоном того периода – брачное межсезонье от Нагибина к Мессереру с кратким креном в сторону юного Кулиева. Недаром несколькими годами раньше, незадолго до официального развода, Юрий Нагибин в своих горестных дневниках, в 67-м, записал: «Рухнула Гелла, завершив наш восьмилетний союз криками: “Паршивая советская сволочь!” – это обо мне».
Постепенно всплыли еще две детали уже более взрослых Томиных лет. «Мы с Фиркой – была у меня близкая подруга Эсфирь, тоже в тусовку бабы Нади вхожая – ездили иногда в валютные “Березки” по нескольким адресам, кое-что по просьбе бабы Нади покупали. Ее бесполосными капиталистическими чеками снабжали – кто, не знаю, если честно. Кроме Цветаевой и Пастернака, там томики ее любимого Оси можно было купить. Выходим один раз с заказиком, закуриваем, подходят к нам двое в кожаных тужурках: “Откуда у вас чеки, девочки?” “От Надежды Яковлевны Мандельштам”, – отвечаем. Двое, одинаковы с лица, буквально в воздухе испарились. Ее имя магически подействовало. Баба Надя в минуты щедрот и приличного настроения вполне по-матерински к нам с Фиркой относилась, чеки на модные шмотки подкидывала. Фире особенно перепадало. Я брать стеснялась. Мы с Фирой в Институте проблем передачи информации РАН тогда работали, в разных отделах; модные обе были девахи. Фирка кое-что из купленного в “Березке”, не подошедшего ей, мне задним числом предлагала. А у меня и без нее классный был прикид благодаря отцу. И возможность в гастрономе ГУМа спецзаказы получать, где всем заведовал отцовский друг. Приносила бабе Наде копченого угря из заказов, она его очень любила. И в продуктовую “Березку” на Большой Грузинской с Фиркой тоже вместе ездили. К бабе Наде кто только пожрать не шлялся. Один математик с женой (была названа известная фамилия) все время бабу Надю объедали. После них как Мамай прошел. В нашем институте, кстати, работал. Заглядывает как-то ко мне в лабораторию: “Какая же ты стерва, Томка! Пять рублей на кухонном столе у Н. Я. зачем оставила и записку “Гофманам на пропитание”? Сотрудники моей лаборатории меня, между прочим, “честью и совестью коллектива” звали (подмигивание), это так, на заметочку». (Фамилию в исторической записке на всякий случай я изменила, хотя с подлинной она созвучна.)