– Вам нужно постоянно носить кохсет, иначе через несколько лет вас ждет инвалидное кхрэ-эсло, – неприязненно картавя, передразнивала она остеопата. – Ты представляешь, сколько там крючков, на этом кохсете? Замудохаешься застегивать.
– Какие крючки, Тома? Там все на липучках.
Липучки тем более ее не вдохновляли:
– Пошел он на хуй! Пусть сам закукливается в синтетическую броню!
У нее было двоякое отношение к врачам. С одной стороны, она испытывала уважение к «золотым рукам» некоторых хирургов (в молодости один из них спас ее от перитонита, буквально вытащив из лап смерти), с другой стороны, терапевтические рекомендации с вытекающими из них лечебными процедурами вызывали в ней активный протест в связи с тягомотностью.
Два ее друга-врача, все из той же гвардии 90-х, искренне предлагали ей лечь в открытую ими наркологическую клинику, обещали устроить для нее бесплатный спецкурс избавления от алкогольной зависимости.
– Хороший шанс, Тома, может, примешь предложение? Буду тебя там навещать, – заикнулась я.
– Ты не знаешь, о чем говоришь! Там и травануть могут. Наслы-ышана будь здоров!
– Зачем им травить-то тебя?
Ответа на этот вопрос не последовало.
– Если захочу, в любой момент брошу пить.
(Да-да, знакомая песня.) Но поскольку я сама не терпела любых форм насилия и диктата, могла живо представить, каково будет Томе испытывать на себе хоть и бесплатный, но суровый курс лечения.
Курила она как паровоз. Давление у нее, естественно, скакало в немыслимых диапазонах. На фоне периодических уходов в алкогольный астрал таблетки от гипертонии отказывались выполнять свою функцию. Но кое в чем Тома была удивительно стабильна. Руки у нее были одинаково горячими всегда. Меня, вечно мерзнущую начиная с нуля градусов, поражала постоянная горячесть ее рук.
Деньги в ее пламенеющих руках сгорали в момент. О причинах возгорания догадаться нетрудно. Одевалась она очень аккуратно, но, мягко говоря, специфически. Будучи чистюлей, ежедневно стирала и отглаживала вещи, от чего те ветшали в ускоренном темпе. По старой памяти ее тянуло к воспоминаниям о брендовых шмотках. Со времен валютных «Березок» она прониклась уважением к лейблам известных фирм и удивлялась моему полному равнодушию к оным.
– Ой, у меня такое пальто было от Max Mara! Знаешь, такого глубо-о-окого терракота. С Можжухиным в Милане забежали в бутичок, примерила – как влитое. А юбка шелковая малахитового цвета от Escada, прямо в пол! Очень мне шла.
– Ну да, гучи-версачи, прады-эскады, – насмехалась я, – и где же это все, Тома?
– Да я все раздарила.
Она реально все раздарила. К моменту знакомства со мной утратила не только брендовые шмотки, но практически всех былых подруг. Частично понять этих женщин можно. Не всякой благополучной даме, живущей на полнокровном обеспечении мужа-нувориша (с 90-х Тому окружали преимущественно такие), захочется наблюдать деградацию подруги – падение с высоты комфортабельного быта в пучину алкоголизма и обнищания. Щедрую Томину нетрезвость подруги на начальном этапе активно использовали в своих интересах. Не гнушались лишним кашемировым свитерком, например, от Fendi или цветастым шелковым платочком от Hermès, стирали изделия во вспененном шампуне и с упоением обволакивали тела халявными вещами, считая Тому полной дурой.
Кстати, с одной из старинных подруг она примирилась уже при мне. Случай, правда, тут был исключительный, неординарный, отношения к 90-м не имевший, уходивший корнями в куда более ранний период. Это была та самая Фира – Эсфирь, подруга юности, отголосок времен Надежды Яковлевны Мандельштам. Неожиданный телефонный звонок от Фиры совпал с пребыванием Томы у меня в гостях. Фира долго говорила что-то в трубку; Тома молчала с прямо-таки одухотворенно-просветленным лицом. «Ты не представляешь, – с набежавшей на глаза слезой нажав кнопку отбоя, сказала она, – сколько всего нас с Фиркой связывало. В первую очередь, конечно, баба Надя, мы у нее на квартирнике познакомились. Во-вторых, тусовка в Институте проблем передачи информации среди акадэмиков (традиционное подмигивание). В-третьих, она меня неоднократно таскала на службы к отцу Александру Меню в Новую деревню. Думаешь, отец Григорий в моей жизни первый? Тогда я, правда, так не выпивала. Да много еще чего связывало. Не разлей вода были, доверяли друг другу все тайны. Фира меня постарше на несколько лет, первый раз вышла замуж за сына известных московских диссидентов (прозвучали фамилии диссидентской четы), но там свекровь оказалась та еще сучка-ехидна, сынка против Фиры постоянно науськивала; Фире пришлось родить дочь вообще неизвестно от кого, не от их диссидентского отпрыска. С ним-то она быстренько развелась. Пока была замужем за ним, всю дорогу меня терроризировала с подачи его мамаши: «Где рукопись, где рукопись?!» Ну, та, из архива Надежды Яковлевны, вывезенная на животе на Ленинский. «Кто приходил? Кому отдали?» Да не помню я кому! Мужику какому-то мрачному. У Лиечки тоже не выудишь, провода коротило, градус Альцгеймера нарастал. А Фирка лет через пять после развода вышла снова замуж. Я, естественно, на правах близкой подруги на свадьбе справа от невесты. За свадебным столом все называли ее «наш смуглый ангел». Талия как у Дюймовочки, глаза как спелые вишни! Вокруг стола младшенькая копия бегает, еще одна Дюймовочка, дочка Виола. На следующий день звонит мне Алексей, новый муж, захлебывается в трубку: «Да она же хулиганка, бандитка! Стулья из окон вышвыривает, дерется со мной смуглый ангел ваш». А у Фиры приступ шизофрении начался, как назло. Мы всем хором надеялись, что у нее подольше ремиссия продержится. У нее же по женской линии тяжелая шизофрения. От матери, Софьи Самуиловны, передалась, и Виоле тоже, как оказалось.