— Может, ты живешь со мной из-за того, что я от плена тебя спасла? Может, не любишь?
— Люблю.
— Давно?
— С тех пор, как Мырзанайку из сарая вышвырнул. Сначала болел, не до того было, да и ты молчала все. А как пришел этот хлюст... «Ну,— думаю,— уведет он тебя и пропаду я без твоих ласковых рук».
— Я еще раньше... Как кровь с твоего лица смыла... Там, в лесу. Если ты меня бросишь, уйдешь если...
— Не брошу.
— Однако веру нашу принять не хочешь.
— Да не знаю я вашей веры. В священную рощу я ходить буду, а бог, я думаю, один для всех. Только у вас он юмо называется, а у нас...
— Пока сын не родиться — не уходи. Рунка ты мой,— и припала к широкой груди мужа.
Так и перекрестили друг друга новыми именами. Он для нее стал Рунка, она для него Палашка.
Когда к ним в избушку приходил Изим, разговоры иные шли. Тут сомненья Рунка высказывал:
— Я все думаю — для чего ты меня сохранил, в род свой при
нял, жену красивую дал? И все это с риском для себя. И ответа не нахожу. Какая тебе корысть от меня? Сначала думал я — сильного работника заиметь хочешь. Но ты меня выделил, землю дал. Даже коня вернул.
— Какая корысть, говоришь? Слушай. Ты пока дальше нашего илема не хажквал, как люди живут — не знаешь. А живем мы бедно, плохо и в страхе. Раньше лучше жили. Дед мой, отец и я горшки делали, возили их на лодках на русский базар, и были у нас деньги. Другие шкурки возили: лису, белку, рысь, зайца, волка, медведя. Сильно хорошо меняли на муку, железо... Теперь туда Казань ход закрыла, шкурки отбирает, считай, задаром, а горшки делать перестали. Кому их продавать? Каждый год раза по два, а то и по три поднимает нас мурза для отпора русским. Раньше Москва сидела смирно, а теперь то с одной стороны рать на Казань шлет, то с другой. Ты слышал, как Ярандай меня упрекал? Я и верно, на русский базар тайно езжу и слышу, какие там идут разговоры. Москва под свою руку берет лужай за лужаем, а Казань только и знает ханов менять, да земли наши грабить.
— Не пойму, к чему ты это все говоришь?
— Как твоего московского лужавуя зовут?
— Иван — великий князь.
— Передай ему, что на Казань надо зимой ходить. И не кругом через Нижний Базар, а прямо через Большой Сурский лес на Сви- ягу, а там Казань рядом. Зимой и по болотам можно идти, а через реки никаких переправ не надо.
— Этак-то бы больно хорошо, однако тех прямых путей-дорог мы не знаем. Леса нас поглотят...
— Скажи князю Ивану, что я его рать поведу по таким местам, где не только казанцев, а ни одной живой души не встретишь. Зимой если...
Такие разговоры привели к тому, что стал Рунка готовиться в Москву к великому князю. Жена снова стала грустной, молчаливой. Плакать не плачет, а на душе, видать, боль.
— Брось ты,— утешает ее муж. — Пойдем вместе, Москву увидишь. Жена печально качает головой.
— Никуда я не пойду. Сына твоего под сердцем носить буду.
* * *
Мурза Мингалей, как только получил известие Ярандая, сразу позвал сотника Гадиата и приказал:
— Бери двенадцать джигитов и поезжай к Ярандаю. В его лужае русского лазутчика прячут. Если Изим его защищать станет и сил у тебя не хватит — пусть Ярандай тебе из своих черемис помощь даст. Привези лазутчика в Казань. Живого.
Гадиат приехал к Ярандаю и дословно передал приказ мурзы. Ярандай сразу смекнул — Руна будут защищать всем илемом, и помощь казанцам, конечно, понадобится. Идти на своих соседей Ярандаю не хотелось. И он сказал Гадиату:
— Зачем нам русского силой отнимать? Зачем нам с родом Изима ссориться? Ждите ночи, потом идите в Нуженал, накройте лазутчика спящим, свяжите и тихо увезите. Дом его как раз на отшибе. Сын мой Мырзанай пока факелов наготовит и проводит вас. Понятно?
Гадиат согласился, совет ему показался разумным.
Тугейка в эту ночь собрался в лес капканы ставить. Днем он ходил в кюсото молиться. Вечером снял белую чистую рубаху, переоделся, взял колчан со стрелами, лук, нож и десяток калканов на мелкого зверя. Мать заворчала:
— Вот посмотришь, грешник, задерет тебя медведь. Праздник ведь сегодня.
— Я капканы завтра утром буду ставить.
— Ну и иди утром.
— Капканы надо перед росой ставить. Чтобы роса на них упала, запах человеческий обмыла, следы бы замочила. Поэтому надо ночью выходить, чтобы успеть.
Когда Туга вышел на опушку леса, задумался. Может, и верно мать говорит —уж больно ночь темна, хоть глаз выколи. Дороги совсем не видать. Не заблудиться бы. Усмехнувшись, Туга пошел дальше. Мысль эта показалась ему нелепой. Он скорее в илеме заблудится, чем в лесу. Вдруг вдалеке мелькнули огоньки. Они приближались. Тугейка сошел в сторону ог дороги, спрятался за деревом. И видит — едут верхом рядом, с факелами в руках, Мыр- занайка и какой-то человек с саблей на поясе. Тугейка сообразил— мимо илема они проехали в темноте, факелы зажгли только сейчас, значит, едут по-воровски. А эта тропинка ведет к избушке Рунки... Значит, Ярандай донес все-таки. Если бежать и предупредить Рун- ку... Не успеть. Что делать? Они уже проехали мимо, факелы мерцают впереди. Надо их задержать! Тугейка выхватил из чехла лук, положил на него стрелу и побежал меж деревьев вперед. Когда он поравнялся с огоньками, остановился, хорошо прицелился и пустил стрелу. Факел, поднятый над головой Мырзаная, вдруг крутнулся в воздухе, упал в кусты и потух. Через минуту был выбиг
из рук татарина и другой факел. Послышалась брань, люди спеши
лись, рассыпались по сторонам.
А Тугейка в это время был уже около избушки Руна. Собака пропустила его, не гавкнув.
— Рунка! Вставай! Татары! За тобой приехали.
Ивашка спросонок не поймет что к чему, тычется из угла в
угол, а Тугейка торопит:
— Выводи коня, Пампалче. Прячтесь в кюсото.
— Зачем їв кюсото? Скакать надо. Дальше в лес!
— Вы с ума сошли. Рунка леса не знаег, гемно. Они сразу догонят. До утра в роще прячтесь.
Пока Мырзанайка высекал искэу, пока раздули огонь и зажгли факелы, прошло время. Когда ворвались в избушку, там никого, кроме задыхающейся от лая собаки, не было.
Тугейка снова со стороны стал следить за похитителями. Татарин бранился, а Мырзанайка выполз из сарая чуть не на коленях и, освещая дорогу, разглядывал конские следы.
«Ну, косое брюхо,— подумал Тугейка,— ему конь Рунки спать не дает. Приползет, собака, к священной роще, придется народ поднимать, чтоб рощу осквернить не дали».
Но потом пришла иная мысль. Ведь разбуди народ — люди полезут на сабли, польется кровь. Не лучше ли подождать, как обернется дело. Рунка, так просто в руки не дастся. Да я ему помогу, в случае чего.
И Тугейка побежал к роще. Нашел Рунку, тот держал коня под уздцы у священного дуба. На поясе сабля. Ее раньше Туга не видел.
— Этот шайтан сюда ползет. По следам. Если они осмелятся войти в кюсото — я их по одному перестреляю. Ты пока отсюда не отходи. А то в темноте я и тебя могу пришить. — Тугейка вышел на опушку рощи и стал ждать. Скоро огоньки замерцали снова. Теперь их уже было не два, а больше. И страх вошел в душу Ту- гейки. Он понял, что Мырзанайка в воротах мольбища не остановится. Его придется убить. Уібить? Мырзанайку? И казанцы ведь гоже полезут в священную рощу. И их придется убивать. А что потом? Что скажут ему родичи когда узнают? А если мурза приедет карать ослушников. Не наведет ли Тугейка беду на всех людей Нуженала?
Эти мысли роем пронеслись в голове, и осталась одна-единст- венная: надо сбивать факелы. В темноте они в рощу не пойдут.