После московской Олимпиады-80, в самом конце осени 1980-го, мы переехали. Две наши трехкомнатные квартиры на Горького и Качалова родители поменяли на большую пятикомнатную между «Динамо» и Савеловским вокзалом и однокомнатную для Були в Беляеве. Меня забрали из 22-й спецшколы и перевели в школу обычную, где меня поражала классная руководительница, «оштукатуривавшая» свое лицо так густо и ярко, а духами поливавшаяся так обильно, что, похоже, тратила на косметику и парфюм не только всю свою зарплату, но и деньги мужа.
Когда мы переехали, мне было почти двенадцать. Вот именно в тот момент и кончилось мое московское детство. Район, где мы поселились, я так и не полюбил, новую дурацкую школу вскоре стал прогуливать, а Москвы, которая мне так дорога, – с ее маленькими домиками и милыми двориками, с ее бабульками, сидящими на скамеечках у парадных, с неповторимым шармом и еле уловимым, но присущим только ей запахом, с ее рогатыми троллейбусами, тихо плывущими по Бульварному кольцу, – скоро вообще не стало. Мне действительно очень жаль, что больше не существует тот город моего детства. Нет, многие дома так и стоят, как стояли, на своих местах, есть и улицы, и такая же толчея в метро, на вокзалах, но я хожу по родной Москве, и не покидает меня ощущение того, что у города вынули душу. К моему великому сожалению, многие мои друзья и знакомые, москвичи кореннее некуда, уехали. Кто-то живет на даче, кто-то эмигрировал за границу, немало тех, кто перебрался в Петербург. Удивительно: два абсолютно разных города, две совершенно не похожие друг на друга столицы России, – но сегодня в Петербурге осталось гораздо больше московского, чем в самой Москве. Я много лет живу на оба города и, может быть, как никто другой это чувствую. Чувствую, как я стал стремиться в северную столицу, чтобы скорее ощутить себя среди людей, которые так похожи на тех, кто окружал меня в московском детстве, у которых те самые интересы, какие были у многих наших друзей и знакомых в той, старой Москве.
В семидесятых годах был снят чудесный художественный фильм «Отроки во Вселенной» (режиссер Ричард Викторов), где на одной из планет созвездия Кассиопеи власть захватили роботы-вершители и всех не согласных с их деяниями при помощи роботов-исполнителей подвергали процессу «осчастливливания». Сегодняшняя Москва мне напоминает именно этот сюжет – мой город пытаются принудительно «осчастливить». Только вот останется ли после этого хоть что-то от моей Москвы? Ответа на этот вопрос, похоже, никто не знает.
Алексей Козлов
Под боком у Кремля
То, о чем я расскажу здесь, произошло на пустыре, который некоторое время существовал прямо рядом с Красной площадью. Можно сказать – под боком у Кремля. При всем своем рационализме в молодые годы меня постоянно тянуло на какие-то отчаянные поступки, подчас связанные с риском для жизни. Единственным объяснением этого может быть только одно – мое пижонство, идущее от желания доказать жлобам, что я со своим знанием джаза, любовью к авангарду, обэриутам и прочему и здесь лучше них. Это, конечно, было проявлением гордыни, которая осуждается всеми духовными учениями. Я осознал это гораздо позднее, но пока с удовольствием рисковал. Изображал из себя альпиниста, взбираясь в Крыму на отвесные скалы безо всякой страховки, купаясь в шестибалльный шторм в Хосте, на виду у всей толпы, стоявшей на набережной. Умом я понимал, что делаю страшную глупость, но совладать с собой не мог. Пижонство было главнее.
Году в 1958-м, будучи студентом Московского архитектурного института, я в очередной раз влип в опасное приключение, которое могло закончиться неизвестно чем. Кстати, одна моя приятельница тех лет с чувством нескрываемой зависти прозвала меня везунчиком, во что я даже склонен был поверить. Правда, в дальнейшем, когда со мной начали случаться очень неприятные и неожиданные вещи, которые можно было объяснить лишь типичным невезением, я от этого прозвища мысленно отказался. Но в том эпизоде, который я хочу вспомнить, мне явно повезло. В нашем институте историю архитектуры преподавал замечательный профессор, уникальный знаток всего, что было связано с какими-то редкими случаями из дореволюционной жизни, с архитектурными памятниками Москвы, Санкт-Петербурга, Киева и других крупных городов Российской империи. Я убедился в этом, проведя месяц в Ленинграде, вместе со своим курсом, на так называемой ознакомительной практике, где он рассказывал нам не только о том, кто и когда построил тот или иной дом или собор. Самым интересным в его рассказах были уникальные сведения о том, что происходило с обитателями тех или иных дворцов и особняков, с представителями высшего света. Это были типичные сплетни, о которых нигде невозможно было прочесть тогда. Откуда он все это знал – остается для меня загадкой. На обычных лекциях в стенах института он тоже сообщал нам редчайшие сведения, далеко выходившие за рамки учебного курса. Студенты любили его, что было редкостью по отношению к «препам». Его фамилия была Акимов.