Марк Подлесный тоже боялся, но прятал страх глубоко в себе, не хотел его показывать, старался о нем забыть. То, что творилось в начале теракта - выстрелы, разбитые лампы, - было для Марка ужасным, ведь это был в каком-то смысле его театр. Он был для него как дом родной, а тут какие-то террористы разбивают усилители и ломают декорации. Это волновало до глубины души и повергало в ужас. Но молодому актеру удалось преодолеть страх. Раз ничего сделать не можешь, значит, надо успокоиться. Все кончится хорошо, сказал себе Марк Подлесный. Но больше всего его поддерживало то, что он не один, вокруг сотни других заложников. Иногда ему казалось, что он прекрасно укрыт и никто его не видит. До момента, когда в пятницу, во второй половине дня, террористы не указали на него и одного из его коллег, Андрея Суботина, и вывели их в коридор. Они должны были принести с первого этажа доставленные туда коробки с соком и едой.
- Тогда появился ужасающий, какой-то животный страх, - неохотно вспоминает Марк. - Я, конечно, знал, что мы идем за соками, но все равно боялся. Неожиданно появилась мысль, что меня могут расстрелять, и в одну секунду подавила все остальное. Это ужасно, когда тебя ведут неизвестно куда и зачем, вокруг абсолютная пустота, в тишине несется эхо шагов, а рядом с тобой идет человек с автоматом, и неизвестно, что ему придет в голову. В коридорах было не совсем пусто, там стояли два или три террориста с «калашами», но это отнюдь не успокаивало. В зале я был спокоен. И вдруг выпало на меня, и я опять стал бояться. Злился на себя, но не мог сдержать страх. Говорил себе: «Что ты творишь?! Ты же уже успокоился! Ну что с того, что тебя убьют? Ну убьют, и все!» Но это не помогло. Когда мы вернулись с соками в зал, камень с души свалился. Только тогда я вздохнул свободно - ну наконец среди людей. Все вдруг стало веселым, радостным и ярким - никто меня расстреливать не будет, мы просто пошли за соком.
Подобную же историю пережил и Александр Сталь. Один из террористов выбрал несколько заложников, чтобы - как он с юмором висельника заявил - «пройтись освежиться». Среди отобранных был и Саша Сталь. Чеченца спросили, зачем он ведет их в холл, он ответил: «Может, расстреляем, а может - нет».
«Я не чувствовал страха, - пишет Сталь. - Подумал: если что, прыгну с разбега в окно, а там - будь что будет. Больше я ничего сделать не могу. В фойе нас построили в шеренгу и приказали забаррикадировать лестницы и двери. Мы доставали из склада разную рухлядь, ставили на подоконник или бросали на лестницу, а террорист укреплял все и минировал. Ставил мины-ловушки. Мелькнула мысль, что я ставлю баррикады против своих. И тут же подумал, что, если они будут штурмовать через окна, у нас и так нет шансов, будут ли там баррикады или нет. С тоской смотрел на мир за окном - там была Свобода. До сих пор я всегда был свободным, всегда сам мог решить, идти куда-то или нет. А теперь у меня свободу отобрали. Закончив работу, мы постояли еще несколько минут в фойе, я воспользовался этим и сделал несколько гимнастических упражнений. Подумалось - может, хватит у них ума, не пойдут на массированный штурм. Тогда мы должны выжить. Потом отогнал от себя все мрачные мысли и вернулся в зал».
Саша Сталь описывает еще одну историю такого мнимого расстрела.
«Позже у одного мальчика нашли мобильный телефон. К этому времени все уже отдали свои аппараты, звонки запретили, за это грозил расстрел (…). Вывели его в фойе и сказали, что расстреляют. Прозвучало несколько выстрелов, потом мальчик вернулся. Мы ни о чем не спрашивали, а он ничего не рассказывал. Думаю, они несколько раз выстрелили над его головой».
Чтобы не дать себя запугать террористам, заложники прибегали к разным способам. Некоторые даже пробовали читать книги.
Виктория Кругликова, несколько дней назад заглянувшая в книжный магазин, взяла с собой одну из купленных там книг. Это была поэзия Марины Цветаевой. Она уже пару дней с ней не расставалась и даже в среду, когда она отвозила домой коллегу с работы, они читали в машине стихи из этого томика. И теперь в театре Виктория достала из сумки книгу, и Ярослав вполголоса читал стихи соседям. Виктории запомнилось одно стихотворение, написанное Цветаевой 3 октября 1915 года, через год после начала Первой мировой войны. Там были такие слова:
Кругликова вспоминает, что ее дочь, Настя, поначалу впала в истерику, паниковала, все время повторяла: «Я не хочу умирать, я хочу жить». Поэтому, наверное, ее все запомнили, все сидящие поблизости пытались ее успокоить. А до сих пор всегда казалось, что Анастасия - девушка с сильным характером. Поэтому Ирина и Виктория, если не хотели говорить открыто, просто переглядывались.
- Настя сразу взрывалась: «Что вы говорите, что случилось?» - вспоминает Кругликова. - Поэтому мы разговаривали с Ириной взглядами. Если я хотела что-то сказать, смотрела ей в глаза, и она все понимала. Отвечала мне так же. Это было удивительно. Потом одна женщина, тоже заложница, на похоронах Ярослава подошла и сказала, что узнала нас по глазам, потому что видела, как мы молча общались в зрительном зале.
А Ярослав неожиданно оказался настоящим мужчиной. Под его влиянием Настя понемногу стала успокаиваться. У него не было и тени истерики. Героя из себя не строил, признавался, что боится, что террористы ужасны, но сказал об этом только матери, шепотом на ухо.
- Это же так необычно для пятнадцатилетнего мальчика, правда? - размышляет Виктория. - Дома, среди близких, Ярослав всегда был смелым, веселым, любил шутить. А с ровесниками был застенчивым и несмелым.
Был у него такой комплекс. Он хотел быть крутым, решительным и сильным. В тетрадке, куда он записывал главные мысли, которые приходят в голову человека в пятнадцать лет, Ярослав написал: «Ненавижу, что я такой трусливый, несмелый и нерешительный». Тогда, в театре, оказалось, что это неправда, что он сам себя не знал.
- В какой-то момент мы боялись, что меня расстреляют, как офицера ФСБ. Среди кресел нашли удостоверение какой-то женщины, связанной с милицией или какими-то службами. Так вышло, что почти все сходилось - имя Виктория Васильевна, только фамилия другая, а год рождения, как у меня, - 1960. Террористы все время искали среди заложников каких-то военных, - думаю, они проверяли документы, чтобы нас запугать. Стали ходить по залу и искать. Может, я была похожа на женщину на фотографии, потому что они потребовали показать документы. Я им говорю, что это не мое удостоверение, а они в ответ: «Все в порядке, сейчас мы это выясним». У меня при себе были только водительские права. Я сказала, что работаю недалеко, на Мельникова, в ПТУ № 190. Но когда этот чеченец услышал адрес, он недоверчиво переспросил: «Где, где?» Для них адрес на Мельникова означал место, где действовал оперативный штаб, который разместили в госпитале, по соседству со школой. Я почувствовала, что становлюсь для них агентом ФСБ. А он говорит: «Ну, тогда все ясно» и идет к командиру.
Ирина сказала: «Если тебя заберут, мы пойдем с тобой», но Виктория решительно запротестовала. Сказала сестре, что одна из них обязана выжить - ради детей и родителей, дедушки и бабушки Насти и Ярослава. Ожидание возврата документов и решения террористов тянулось бесконечно долго. Настя в это время пошла в туалет в оркестровую яму, и тут-то сын Ирины сел на свободное место рядом с Викторией.
- «Тетя, что бы ни случилось, я пойду с тобой», - сказал мне тогда Ярослав, - вспоминает Кругликова со слезами на глазах. - Меня это поразило до глубины души. До сих пор мы все в семье считали его маленькими, он же был младший. А он еще добавил: «Одну тебя не пущу, ты не должна идти одна». И обнял меня, а я поняла, что он вдруг стал мужчиной. Я почувствовала такую силу и спокойствие. Он так крепко держал меня, что я поняла - не смогу вырваться из его объятий и он действительно пойдет со мной. К счастью, в этот момент подошел террорист, отдал мои документы и сказал, что все в порядке, что они нашли ту женщину, другую Викторию Владимировну. Потом оказалось, что она выжила, что они ее вовсе не хотели расстреливать, собирались забрать с собой в Чечню и выменять на своих задержанных товарищей.