— …А я говорю, у него будет цемент!
По-прежнему глядя ему в спину, она взяла с полки статуэтку (не статуэтку даже, а так, какую-то бронзовую загогулину, кусок, как говорится, современного искусства) и, тихо ступая босыми ногами, подошла ближе. Она дождалась, когда он скажет «Все, жду!» и выключит телефон — а потом размахнулась и ударила его современным искусством в затылок.
Он медленно, как-то очень картинно, упал.
Он умер почти сразу, сказав перед смертью:
— Мне холодно.
Он все-таки очень любил все эти киношные штучки, бедняга. Ковер, залитый кровью, любимая женщина с окровавленными руками, «мне холодно»… Прям Голливуд. Пока Лисичка Ли не развязала меня и я собственнолично не убедился, что он не дышит, я даже думал, что он притворяется.
Однако же он умер честно.
Стоя над трупом Старого, голый, трясущийся, жалкий, я снова обидел Лисичку. Я спросил ее, чего она хочет. В смысле, сколько стоит услуга. И слегка пнул тело ногой.
И тогда она стала плакать. Она плакала долго и громко, как ребенок, как безутешный ребенок. Она плакала так же, как, наверное, тогда, в первый день, когда ее привел сюда Старый. Она всхлипывала и никак не могла успокоиться, она говорила: «Мне ни… ни… ни…» Я обнял ее и гладил по волосам, и мне стало стыдно, мне стало ужасно стыдно, еще до того, как она наконец выговорила:
— Мне ничего от тебя не надо. Я сделала это для тебя. Он ведь хотел убить тебя!..
Мне было стыдно. Я прятал лицо в ее волосах и просил прощения.
А она прошептала:
— Если хочешь, я буду с тобой.
Я был голый, а она быстро разделась. Старый смотрел на нас неподвижным окровавленным глазом. Он тихо наблюдал, как я получаю ответы на свои вопросы.
Я узнал, что Лисичка стонет.
И что глаза ее остаются открытыми, а зрачки расширяются, расширяются, становятся огромными и безумными, как два черных полнолуния.
Я узнал, что она пахнет зверем и все еще детством, что на вкус она солоновата, как море, что соски у нее твердые и чуть коричневые, что веснушки у нее только на лице и плечах и что от пупка к лобку вьется тонкая рыжая ниточка.
А потом она дала мне одежду (его одежду, потому что мою Старый выбросил), она дала пачку долларов (его пачку), она дала пистолет (его пистолет) и золотистую карточку. Мою карточку.
Уходя, я спросил ее:
— А как же ты?
Она ответила:
— А что я? Искать будут тебя, не меня. Я просто останусь тут и буду очень безутешной. Я скажу, что когда зашла в комнату, он уже лежал, так, — она кивнула на Старого.
Видимо, на моем лице не отразилось восторга.
— Тебе нужно продержаться всего одну ночь, — сказала Лисичка. — Если мы убежим оба, они просто будут искать нас обоих, и шансов у нас никаких. А так — за ночь я как раз все устрою. Утром ты выйдешь из автобуса, и мой человек… и наш человек даст тебе документы, билеты и новую одежду. Никто и никогда — поверь мне, никто и никогда! — не станет искать тебя, милый, в этом вонючем автобусе. Никто и никогда не станет искать тебя в вонючем плацкартном вагоне. В Одессе мы встретимся. Ты не против? Ведь ты же не против?
Я был не против, потому что это звучало логично. Я был не против, потому что влюбился. Я был не против, потому что Лисичка — мой ангел-хранитель. Потому что сомневаться в ней — грех. Она убила его ради меня. И себе во вред. Это факт. Это парадокс. Я думаю об этом все время, я не перестаю восхищаться ею: Старый был единственной ее гарантией в жизни. Убив его, она просто теряла все: особнячок на берегу Яузы, деньги, шмотки, духи, побрякушки, дорогие автомобили, прогулки по «Атриуму», — все.
И что она получала взамен?
Старый был женат — но не на Лисичке. Его жена проживала отдельно, в скромной трехэтажной постройке на Рублевском шоссе, и с помощью няни, физкультурного тренера и двух гувернанток воспитывала их общего сына; Старый наезжал к ним время от времени. Лисичка об этом знала. Все состояние Старого было завещано жене и сыну. Лисичка об этом знала.
Так что же она получала взамен?
Меня. Только меня. Да и то без гарантии.
За окном темень, но сейчас уже утро. Мы едем обратно, мы уже совсем близко: вон он, впереди, этот чертов «Атриум», на той стороне Садового. Осталось всего минут пять-десять, не больше. Осталось лишь развернуться у Таганки, проехать совсем чуть-чуть — и мы будем на месте, у Курского.