— Ты что? — повторила Лана, приблизившись.
Вельцев спрятал бумажник и снова уставился в пол. Фотография напомнила ему о чем-то важном и в то же время упущенном из виду, кольнула горячим под ложечку, — но и только, так что в следующее мгновение он даже не мог сказать, что именно дало знать о себе — вещь, воспоминание или предчувствие.
Лана подобрала снимок, подула на него и засунула между стеклами серванта, сдвинув бумажную иконку.
— Чаю будешь? — спросила она, встав на пороге комнаты. — Или, может…
Вельцев опять прилег.
— Ты без меня пока там. Свет выключи. Мне тут надо… немного…
— …перекантоваться, ага, — договорила Лана, хлопнула по выключателю ладошкой и закрылась в кухне.
Навалившись на локоть, Вельцев закурил и снова растянулся на ковре. Сигарету он держал в откинутой руке на весу, чтобы пепел падал на пол, другой — вхолостую ворочал кремнем зажигалки. Из кухни вскоре послышался приглушенный смешливый голос — Лана говорила по телефону. Вельцев попробовал вспомнить неумело накрашенное лицо девушки, однако вместо лица ему почему-то вспомнилась выпиравшая из-под халата коленка.
Давно, года три назад, он набрел в Интернете на статью, в которой доказывалось, что расположенность мужчины к убийству и к женщине имеет источником один и тот же невроз — какой именно, Вельцев так и не понял, хотя прочел статью дважды. Ученому автору он был признателен не за его темные разглагольствования, а за то, что связь между склонностью к убийству и влечением к женщине получала хоть какое-то признание. То есть то, что прежде он считал имевшим отношение к нему одному и мыслил как постыдное, вроде первой поллюции, в одночасье перестало быть как уникальным, так и сомнительным. После своего первого заказа, промаявшись сутки без сна, он исповедовался в Рождественском монастыре. Для душевного спасения этот поступок не возымел последствий, зато материальных результатов было хоть отбавляй: по дороге из монастыря Вельцев перевернулся на машине, заснув за рулем. Его первой женой стала студентка мединститута, в тот день вышедшая на свою первую стажировку в Склифе. Тогда, не столько в травматологии, сколько в общежитии, она буквально возвратила Вельцева к жизни. Следующим утром он будто проснулся в новом мире, а еще неделю погодя — с легким сердцем и даже, что ли, с чувством бескорыстного благодеяния — застрелил досаждавшего ей тульского ухажера-пропойцу. С Оксаной они прожили душа в душу два с половиной года, и то, что Вельцев приносил домой под видом получки инспектора по кадрам в ЧОПе, он безо всякой задней мысли называл совместным доходом семьи. Секс (не со всякой женщиной, конечно, а с той, которую он считал
своей) для него был средством отпущения грехов почище любой исповеди. Будучи со своей женщиной, он возобновлялся телом и совестью, каждое такое объятие виделось ему рождением новой, прекрасной жизни — сто крат лучше его собственной и тысячу крат лучше тех, которые он отнимал. Фильм «Бонни и Клайд» он поэтому считал надуманным — половая привязанность не могла служить героям подспорьем в бою, если только они не были гомосексуалистами, — а единственное оправдание схожему сюжету «Прирожденных убийц» находил в том, что под занавес кровожадные персонажи делались любящими родителями, перерождались в детях. Такими же любящими родителями он представлял и себя с Оксаной — до тех пор, пока (на почве богатой травматологической практики, надо думать) ее не стал беспокоить телефонными звонками Господь Бог. Звонил Бог всегда в отсутствие Вельцева, говорил много, на вопросы не отвечал и, прежде чем отключиться, начинал тяжело хрипеть в трубку. «Ужас, — виновато признавалась жена. — Слышу все хорошо, а разобрать ничего нельзя». За полгода, миновавших между первым звонком и той памятной для Вельцева ночью, когда Господь решил заговорить устами Оксаны и ее с судорожными припадками отвезли в 4-е отделение Канатчиковой дачи, она смогла вполне усвоить только два божественных откровения: «Все будет джага-джага» и «Мальчики кровавые в глазах». Второй брак, супружество Вельцева с Дашей, которая не любила его, вышел, как ни странно, более продолжительным, длился без малого четыре года, но распался в одночасье — разлетелся кровавыми брызгами вчера под утро, когда по анонимной MMS-наводке Вельцев расстрелял предательницу, ее любовника и своего «работодателя» Митяя, обоих митяевских горилл, Репу и Джека, и расположившуюся позади их стола случайную парочку за ширмой. Недоброе Вельцев почуял еще осенью, вернувшись из командировки в Питер. Даша, прежде своенравная и вспыльчивая, вдруг смягчилась, стала покладистой и обходительной. Перемену в ее поведении можно было бы счесть добрым знаком, если бы одновременно это не был признак измены, уничтожившей то единственное, что привязывало Вельцева к жене — всеобновляющее и всепрощающее свойство их близости. Удивительно, но до вчерашней катастрофы вину за то, что перестал воспринимать Дашу своей женщиной, он возлагал не на нее, а на себя, и даже малодушно помышлял о разводе. Вторые сутки, шедшие после бойни в клубе, он не мог избавиться от чувства, что стал дышать каким-то новым, пустым воздухом, который рвал его изнутри, точно выброшенную на берег глубоководную рыбину…