И бормочет почти про себя: «Может, я — госпожа де Лавальер!»
— Слышь, Ряба, я хромаю, потому что я госпожа де Лавальер!
Если бы Рябец умел формулировать свои эмоции, получилось бы примерно так: «И эту женщину я вожделел когда-то? Ее? Я? Невероятно!» Рябец морщится.
— …я как жива-то осталась, не помню, Ряба. Я со второго этажа ка-ак гикнусь! Обе ноженьки поломала. А могла задохнуться. А они там все задохлись — и Алик мой, и Лидуха, и те двое, не помню, какие. А этот, жирный, который картинки с бабами носил…
— Болтянский?
— Во, Ряба, точно! Задохся…
И вдруг подмигивает:
— А ты почем знаешь?
— Что?
— То! А помнишь, как ты сох по мне, Ряба? Помнишь? Хи-хи-хи! Сох, сох, знаю! А я тебе не дала! Кому надо, дала, а тебе не дала.
Замолкает, принимается раскачиваться из стороны в сторону.
— А правда здесь тюрьма была?
— Точно — была!.. — и непонятно, спьяну болтает или всерьез. — Я тебе и сейчас не дам, ты не думай! Ты не смотри, что старая… Ты тоже — не орел. Ты — кощей. Тебя Черепом прозвали, помнишь?
Помолчала, и неожиданно:
— Андрюха вот пропал. И Кирей пропал, и Сабель пропал. Нас в трубе четыре, то есть вчетвером жило… Одна я теперь… Андрюха неделю как ушел, сказал — спирта притырит… Не притырил… Здесь страшно, Ряба. Вот Полкана куда? А? Его на вокзал не пустят. Может, себе возьмешь?
— Куда мне.
— Ну да — куда… Ты тоже, я вижу, портвешок попиваешь! Как в детстве. Что, не заработал на коньячок, Ряба? Ты кем работаешь?
— Поваром.
Буратина свистит:
— В ресторане?
— В столовке. В университете негров черножопых кормлю. Зато от дома — десять минут.
— И что ты им варишь?
— Да все варю, и гуляш, и гречку, и щи…
— А скажи, ты фуа-гра пробовал?
— Так то — название: гусиная печень. Чего ее пробовать, ее в рассольник, потрошки — в самый раз. А еще — огурчики чтоб плотные, лучше маринованные.
Рябец наливает Буратине.
— Со свиданьицем! — хлебнул из горлышка.
— Я тебе, Ряба, знаешь, почему не дала? Ты с виду сухой, а внутри — тьфу. Такой. Тебя наши девчонки не любили — у тебя взгляд, будто лапаешь. Глазами лапаешь, носом — спускаешь, хи-хи-хи! Вот Болт покойный тоже такой, но его жалко было — кто ж ему, жирному, даст? Он картинки срамные таскал, а ты ссал, только подначивал. Э-э-эх! Жаль Болта! И Месропыча жалко, хоть и гаденыш.
— Чего жалеть? Их все равно нет.
— И поди ж ты — ни одного седого волоска… — бормочет Буратина.
Как разглядела? — они сидят в полной темноте, уже и лиц не различая друг друга. Буратина курит, запах дешевой горечи. Рябец встал помочиться. Не стесняется.
— На могилку не нассы! — кричит Буратина.
Рябец молчит.
— Слышь, Ряба, а я вот подумала — может, я к тебе? Страшно мне, даже с Полканом (пес хрипло ворчит). Помоюсь… Ты ж один живешь? Мать-то с отцом померли?
— Померли.
— Уж не помню, когда в чистоте спала. Чего мне здесь? Андрюху-то убили! И Кирея… и Сабеля… А ты, Ряба, не женился?
— Нет.
— А чего? Прынцессу ждал? Или меня, хи-хи-хи! А, может, я тебе и дам сегодня, а Рябец… — журчит Буратина.
Порой не понятно — пьяна она или притворяется.
— Ты не ответил, Ряба, чего не женился-то?
— Женилка не выросла.
— Хи-хи-хи! У тебя-то? Ни за что не поверю! А под моим окном чем дрочил? Я помню…
— А первенький мой вон там лежит, — она кивает в сторону забора, где чернеет куст жимолости. — Как думаешь, косточки от него остались?
Рябец представляет себе полуистлевшие детские кости, возможно, похожие на куриные, — не на говяжьи же.
— Да нет, столько лет — какие косточки!.. Разве череп… Или берцовые, они толстые.
— Ты повар, тебе виднее. И второй рядом. Я его ночью прикопала, снег, помню, валил, ноябрь.
— Первого ты от Месропыча нагуляла? — Буратина кивнула-икнула. — А второй чей?
— Не знаю, я со всеми спала. Засну под одним, проснусь — другой жарит. Кобелям волю дай! А доченька — вот лежит, прямо здесь. Девять лет ей было бы… Налей, что ли…
Рябец плеснул в стакан, Буратина пьет жадно.
— Доченька от Андрюхи. Мы там жили, где теперь беседку построили. Труба у нас была из бетона, вот такая, — Буратина руками пытается обозначить диаметр, — мы в ней годков пять прожили. Или больше… С Андрюхой и с Сабелем, а Кирей, он потом прибился…
— Ты что же, там и рожала?
— А где ж еще, скажешь ведь! Андрюха нож на костре прокалил, пуповину отрезал. Я девочку, доченьку мою хотела этим подбросить, у кого дом побогаче. Думала — что хоть ей жизнь выпадет… Только померла она через неделю… Как раз, когда подбросить хотела. Андрюха питание ей детское носил, на Живописной у него в магазине кассирша знакомая, тетка добрая — бесплатно давала. И молоко, Ряба, и кашу… У меня какое молоко, сам знаешь… Девочка моя…