— А она? — быстро дышит Рябец.
— Кто? Надька? Надька хороша, Ряба, хороша — подмахивает как надо! Полдня сегодня с ней кувыркались, фу-у-у! Чуть на ногах стою… А то едем завтра в Серебряный Бор, Ряба? У Надьки подруга Лидуха — маленькая, а титьки во-от такие! Я бы с Лидухой, но Надька… Там хорошо, в Бору. Не был? Кустов — завались!.. «И под каждым ей кустом был готов и стол и дом!..» Ха-ха-ха!
Подошли еще одноклассники, и Месропов принялся пересказывать свое приключение.
— А Болт мне «Декамерон» дал почитать, — говорит Рябец, когда тот закончил.
— Что-о-о? «Де-ка-ме-рон»? Ну, ты даешь! Детский сад этот «Декамерон». Ты «Луку Мудищева» слышал? Весник исполняет. «Весь род Мудищевых был древний, имел он вотчины, деревни и пребольшие елдаки!..» Приходи, поставлю! «Декамерон», ха! Детский сад, Ряба, детский сад!
— Все от воображения зависит, — веско вставляет интеллектуал Трегубов. — Иных и замочная скважина возбудит… А по мне «Декамерон» очень ничего. Кватроченто, пир во время чумы… Италия! Это не Русь. Там не девушки — синьорины! Не сосны — пинии!..
Трегубов знает, что говорит: в свои неполные семнадцать он единственный в классе бывал за границей, как раз в Италии жил. Отец его работал в советском консульстве в Риме.
— Пинии? Это что-то типа минета? — Месропов.
— Нет, амиго мио — это средиземноморская сосна. Небо — чистейшая лазурь! Море! Солнце!
— Карузо недорезанный! — с уважением Месропов.
Во двор входит Болтянский в черном костюме, узком черном галстуке. Черные волосы зачесаны назад, намазаны, блестят. Увидев Месропова, чуть сбивается с шага, щеки расцветают алыми пятнами.
— Эй, пиния, — кричит кто-то, — пойдем, погуляем?!
Дружный хохот.
На ночь Рябец в школе не остался, получил аттестат, ушел. Когда спускался из актового зала, его догнал Болтянский.
— Уходишь?
— Тебе-то что?
— На танцы не останешься?
— В гробу видал.
— Книжку когда вернешь? Родители спрашивали. Прочел?
— Не до конца — экзамены. Завтра дочитаю, я быстро.
Мимо поднимается Буратина, — напудренные щечки, высокие каблучки, короткая юбчонка, кружевные колготки, и по всему подшофе — странно хихикает. Поравнялась с приятелями — Болтянский облизывается. Еще три ступеньки вверх и останавливается.
— Ряба, выпить хочешь? Ребята в спортзале, у них осталось.
— Не, я домой. Голова болит.
Рябец глаз не оторвет от Буратининых ног. Она улыбается.
— Да-а-амо-о-й… — тянет насмешливо. — К ма-амке… А то приезжай завтра в Серебряный Бор. На Третий пляж. Знаешь? Мы купаться, часов в пять-шесть, как проснемся. У подружки моей, Лиды, там дача, предки сваливают — так что…
— Хорошо, — хрипит Рябец, и вниз.
— А ты что? — слышит насмешливое, обращенное к Болтянскому. — Гулять хочешь? Хи-хи-хи!
Болтянский позвонил часа в четыре:
— Едешь? В Серебряный Бор. Забыл?
— Далеко.
— Да чего — можно остаться. У Надькиной подруги там дача.
— Не знаю, может, и поеду…
— «Декамерона» возьми, мне предки плешь проели.
— Ладно, — Рябец кладет трубку.
Следом неожиданность: Буратина! Звонит! За все десять лет, что они проучились в одном классе, это впервые!
— Ряба, привет! — голос сдавленный, будто слезы сдерживает. — В Серебряный Бор поедешь? Меня возьми.
Сердце Рябца колотится: радость! Но и страх: вообразив Надю в купальнике, он не представляет, как быть ему? — плавки-то топорщатся!
— Ладно…
— Тогда я зайду? Через часок?
Рябец кладет трубку, бежит в ванную. Он решает, что если сделать это несколько раз, то, может, и обойдется… Долго вертится у зеркала — прыщик припудрит маминой пудрой, волосы зачешет то назад, то на пробор; то рубашку сменит, то рукава на ней закатает, то раскатает. Еще? А вдруг она войдет, он ее поцелует, она ответит, и…
Звонок. Не в дверь — телефон. Она.
— Слышь, Ряба, я тебя на остановке жду. А то приду, а ты меня изнасилуешь! Ты на меня вчера та-ак смотрел! Хи-хи-хи!
О-о-о!..
Рябец хватает сумку с полотенцем, кидает туда «Декамерона» — вспомнил вдруг, выбегает на улицу.
На Наде желтая кофточка, верхние пуговки расстегнуты, там грудь. Ну и мини. Лицо помято: пила-гуляла всю ночь, на шее сзади пятно — засос? Глаза, и без того полукалмыцкие, подзаплыли — обильная тушь на ресницах это подчеркивает. Духи — за версту. Рябец глядит, и радость вперемешку с ужасом пузырятся внутри.