Дворник вызвался показать, где они жили раньше, оказалось — в собственном доме. И там, не веря своим ушам, Ян услышал: жена и дочки покойного графа.
— Я еще документы соберу, — говорил он, а я чувствовал, как дрожат пальцы в моей ладони, — и доклад товарищу Меерзону: мол, представительница эксплуататорских классов скрыла при поступлении в Университет происхождение и с преступной целью вступила в связь с сотрудником рабоче-крестьянской милиции. А это — вышка, поверь мне, Витя, я сумею написать.
Я прижался к Яну всем телом, впитывая его дрожь.
— Что же ты молчал? — прошептал я. — Ведь это — подарок нам с тобой.
— Да, — серьезно ответил Ян, — к дню рождения Революции.
Годовщина была только на следующей неделе, но я понял: Ян уже считает дни до своего прощайте, графиня! — и алая роза расцветет на белом платье.
Он говорил день рождения Революции, словно Революция была человеком, женщиной, в которую он влюблен. Я любил в нем это рыцарство, эту безответность, бесплодность, холодное пламя неземной страсти, пожирающее изнутри. Мы оба для Яна были любовниками Революции, а наша близость — всего лишь попыткой приблизиться к Ней, для него — новой попыткой, чтобы после долгих лет войны и расстрельных списков заменить предсмертные крики — криками наслаждения, а свинцовое семя нагана — высыхающим на моих губах семенем нашей любви.
Утром я смотрел, как Ян одевается. Он повернулся ко мне спиной, а я глядел на ягодицы, округлые, упругие, приподнятые, глядел на шрам между лопатками, на широкие плечи… Нежность, возбуждение, дрожь — я подбежал и поцеловал коротко стриженный затылок.
Ян улыбнулся через плечо:
— Не сейчас, Коля, мне надо идти, да и тебе тоже.
Да, я тоже ходил на службу. Неинтересная конторская работа — если бы не встреча с Яном, моя жизнь осталась бы такой же блеклой, как бумаги, которые я перебирал. Я презирал свою работу, хоть Ян и говорил: это тоже служение Революции.
Я оделся, хотел выйти вместе — впрочем, Ян не стал меня ждать.
— Спешишь в своей графине? — спросил я.
— К нашей графине, — улыбнулся он уже на пороге.
Я часто думаю: эти слова были лучшим любовным признанием в моей жизни, прекрасным эпилогом к нашему роману, прощальной точкой, в череде ночей, пахнущих семенем и оружейной смазкой, долгих ночей, которые мы делили на двоих, как делили на двоих Революцию, эту суровую Богоматерь; как делили графиню — белоснежного агнца, обреченного на заклание во имя Ее.
Вечером Ян не вернулся. Иногда он задерживался допоздна, но всегда предупреждал. За полночь, измученный подозрениями, ревностью и страхом, через весь город я побежал на Лубянскую площадь. Мне представлялась попытка ареста, сопротивление заговорщиков-контрреволюционеров, глупая, шальная пуля, кровавая роса на безволосой широкой груди.
Я спросил у караульного, на месте ли Ян, а в ответ получил иди отсюда, контра! — обращение, вдвойне пугающее на пороге ОГПУ. Потерянный, я побрел прочь и, повернув за угол, услышал шум мотора. Машина остановилась, за рулем сидел молодой парень. Я знал его: он пару раз подвозил Яна после ночных операций.
— Ты — Виктор? — спросил он.
Я кивнул, не решаясь произнести: Что с Яном? — но тот рассказал, не дожидаясь вопроса. Позже я думал — они тоже могли быть любовниками: в голосе парня была грусть, и он сказал мне правду, которую сотрудник ОГПУ не должен говорить постороннему — если, конечно, с этим посторонним его не связывает нечто большее, чем ночная улица, предрассветный час и тусклый свет фонарей.
— Был сигнал, — сказал он, — вроде как Ян раньше был связан с эсерами и сейчас готовит террористический акт. Один сотрудник УгРо сообщил — случайно во время облавы какой-то мелкий вор дал показания.
— Что за ерунда? — пролепетал я. — Никогда Ян не знался ни с какими ворами…
— Не знаю, — сказал парень, — вора убили при попытке к бегству, как назло. Но этот, из УгРо, такой заслуженный товарищ, участник Гражданской войны, нельзя не поверить. Два часа говорил в кабинете с товарищем Меерзоном, тот лично подписал приказ об аресте.
В лагерях люди иногда вспоминают, как узнавали об аресте своих близких. Обычно говорили: мы верили — там разберутся и отпустят. Слыша это, я еле заметно усмехался. Уже той ночью у меня не было иллюзий — я знал, как работает эта машина, знал — я больше никогда не увижу Яна, знал — бесполезно идти к Меерзону, рассказывать, что любовница сотрудника УгРо — бывшая графиня и тот оговорил Яна, когда понял, что Ян подбирается к ней. Да, я знал, все это — бесполезно. Бесполезно и опасно.