- Hertz - пиздец!
Даже песенки, которые приехали в лагерь с Запада, были разноязычными - по-ученому сказать, "макароническими":
Ком, паненка, шляфен,
Морген - бутерброд.
Вшистко едно война,
Юберморген тодт.
(Юлик знал другой вариант:
Ком, паненка, шляфен,
Морген дам часы.
Вшистко едно война
Скидывай трусы!)
Тут тебе и русский, и немецкий, и польский. Были и чисто польские:
На цментаже вельки кшики:
Пердолен се небощики...
А власовцы привезли и немецкую солдатскую:
Эрсте вохе маргарине,
Цвайте вохе сахарине,
Дритте вохе мармаладе
Фирте вохе штейт'с нихт граде!
Что пели литовцы, не знаю, хотя в лагерях их было очень много; Воркуту так и называли - "маленькая Литва". (Думаю, не на много меньше большой.) Не знаю и эстонских песенок, а латышскую - одну, про петушка, - запомнил:
Курту теци, курту теци, гайлиту ман?..
Имелись у нас западники и позападнее украинцев, поляков и прибалтов. Самым западным из европейцев был Лен Уинкот, английский моряк, able seaman - матрос I-й статьи Королевского флота. Когда-то в начале тридцатых он стал зачинщиком знаменитой забастовки военных моряков в Инвергордоне. Бунт на корабле!.. Но времена были либеральные: вместо того, чтобы повесить бунтовщиков на рее, их списали на берег с волчьим билетом. Друзья-коммунисты переправили Лена в СССР; он работал в ленинградском морском интерклубе, написал рассказ из жизни английских моряков и был принят в Союз Советских Писателей. Женился на русской женщине, но в блокаду она умерла, а Лен наболтал себе срок по ст. 58.10. А может, и не болтал ничего; просто решили убрать иностранца из Ленинграда от греха подальше. (Куда уж дальше - на Крайний Север). Он был человек с юмором того хорошего сорта, который позволяет смеяться не только над другими, но и над собой. Уинкот говорил, что на вопрос советских анкет: "Бывали ли за границей, и если бывали, то где?" - он всегда отвечал: "Не был в Новой Зеландии". Он рассказал нам, что однажды здорово надрался в сингапурском клубе иностранных моряков. Пошел пописать, свалился в жолоб и там заснул. Это был Сингапур двадцатых годов, не сегодняшний сверхсовременный, и уборная была вроде общественной советской - с жолобом вместо писсуаров; и перегоревшую лампочку, как у нас, никто не торопился заменить.
- Было темно, как у негра в заднице - рассказывал Лен. - И всю ночь, всю ночь на меня мочились моряки всех флотов мира!
Он говорил об этом с какой-то даже гордостью. А я позавидовал ему - не этому именно приключению, в "бананово-лимонном Сингапуре", а тому, сколько интересных стран он повидал.
В 44-м году, незадолго до ареста, Юлик Дунский, Миша Левин и я зашли в коктейль-холл на улице Горького. Его только что открыли, и нам было любопытно. Взяли два коктейля на троих - на третий не хватило денег - попросили три соломинки и сидели, растягивая удовольствие. К нам подсел пьяненький моряк. Рассказал, что он чиф-меканик (почему-то он именно так выразился), плавает на торговых судах по всему миру; вот, только что вернулся из Сингапура... Повернулся ко мне и неожиданно трезвым голосом сказал:
- А ты, очкарь, никогда не будешь в Сингапуре.
Мы ему завидовали - как завидовали в Инте Лену Уинкоту. Не сомневались, что пророчество чиф-меканика сбудется. Но вот, я пишу эту страницу хоть и не в Сингапуре, но в Калифорнии; я в гостях у сына и делать здесь нечего, кроме как вспоминать недобрые старые времена. И жалеть, что Юлик не дожил до новых...
Вторым иностранным моряком, ставшим на якорь в Инте, был капитан Эрнандес - маленький, тихий, похожий на загорелого еврея. Когда республиканцы проиграли гражданскую войну, капитан привел свое судно в Одессу. Там женился и прожил лет десять. Но быть иностранцем в Стране Советов - рискованное занятие; почти всегда оно кончалось лагерем.
Земляк Эрнандеса Педро Санчес-и-Сапеда был как раз из тех испанских детей, которых капитан вывозил со своей родины на родину победившего социализма.
Этих ребят в Москве было много. Москвичи им симпатизировали, старались помочь чем могли. Но шло время, интерес к Испании ослаб, и "испанские дети" - так их и взрослых называли - стали рядовыми советскими гражданами, без особых привилегий.
Взрослый Педро Санчес-и-Сапеда пел в хоре театра им.Немировича-Данченко и все больше тосковал по своей первой родине. Понимая, что по-хорошему его в Испанию не выпустят, он вместе с надежным товарищем, тоже испанским дитятей, решился на авантюру. В каком-то из южно-американских посольств (кажется в бразильском, но не ручаюсь) нашлись сочувствующие.
Как известно, дипломатических багаж таможенной проверке не подлежит. Кто-то из посольских как раз собирался улетать домой. Ему купили два больших чемодана, кофра; в один запихали Педро, в другой - его компаньона. В днищах проделали дырочки, чтобы ребята не задохнулись.
С двумя этими чемоданами дипломат отправился в аэропорт. И там выяснилось, что накануне изменился тариф: на оплату тяжелого багажа у дипломата не хватило денег - нескольких рублей. Взять валютой в кассе побоялись, одолжить советские иностранцу никто не решился. Ему предложили: берите с собой один чемодан, а второй мы отправим завтра, когда ваши привезут деньги.
Так и сделали. Друг улетел, а чемодан с Педро остался. Его поволокли в холодную камеру хранения - дело было зимой - и там оставили.
Педро забеспокоился: он замерз, затекли руки-ноги, хотелось есть - а главное, непонятно было, что происходит. Стараясь согреться, он заворочался; на шум пришел дежурный, чемодан открыли, и все выяснилось.
В те времена самолеты Аэрофлота летали с промежуточными посадками. Этот не успел долететь даже до Киева, как на борт поступила радиограмма: проверить багаж. В Киеве сняли и второго беглеца... Педро был приятным молодым человеком невысокого роста и с пожизненным испанским акцентом. Петь в хоре это не мешало. Я с ним мало общался: вскоре его куда-то увезли. Хотелось бы узнать, как сложилась его судьба.
Из немцев самым интересным был дневальный нашего барака - одноглазый летчик. И не просто летчик, а - говорили - знаменитый ас. В отличие от алексеевского немца-дневального, летчик по-русски говорил - с акцентом, конечно; немцу от акцента избавиться также трудно, как испанцу.
- Лейвая зекцья, на завтр-р-рак! - выкликал он, возникая в дверях с черной пиратской повязкой на глазу. - Пр-равая зекцья, на завтр-р-рак!..
И с верхних нар прыгал застывший в позе Будды японский полковник. Прыгал, не меняя позы - просто взлетал в воздух, приземлялся в проходе - и шагал на завтр-р-рак.
Летчика однажды вызвал к себе другой полковник - начальник ОЛПа Бородулин. Произошел такой диалог:
- Говорят, ты Гитлера видел?
- Видель.
- Что ж ты его не убил?
- А ты Шталина видель?
- Ну, видел.
- Зачем его не убиль?
И одноглазый ас из кабинета начальника прямиком отправился в бур. Там он, возможно, встретился с еще одним летчиком - Щировым, Героем Советского Союза. Тот из бура практически не вылезал, поэтому я с ним лично знаком не был, о чем до сих пор жалею.
Лагерный срок Щиров получил за то, что обиделся на Берию. Лаврентию Павловичу приглянулась красивая жена летчика, и ее доставили к нему на дом. Про то, как это делалось, написано и рассказано так много, что нет смысла вдаваться в подробности. Как правило, мужья бериевских наложниц шума не поднимали, а Щиров поднял. Вот и попал в Минлаг. Он и здесь не унимался: о своем деле рассказывал всем и каждому, а как только в лагерь приезжала очередная комиссия и спрашивала, обходя бараки: "Вопросы есть?" - Щиров немедленно откликался:
- Есть. Берию еще не повесили?
Его немедленно отправляли в бур, но ведь и туда время от премени наведывались комиссии с тем же обязательным вопросом. И всякий раз Щиров выскакивал со своим:
- Есть вопрос! Берию не повесили?
Его били, сажали в карцер, но Герой не поддавался перевоспитанию.
Берию так и не повесили, но расстреляли - в 1953 г. И Щирова немедленно выпустили из лагеря. Полковник Бородулин захотел побеседовать с ним на прощанье. Спросил: