Мэри навещала сына дважды в год, не чаще. И всякий раз сначала долго подготавливала себя. Мучительного ощущения пылающей лавы в груди при этих встречах больше не возникало, но плохая мать чувствовала себя черепахой, вытащенной из панциря, или улиткой, выползшей из скорлупы. Беззащитно, нелепо, фальшиво. Будто это не она, а какая-то другая женщина. Просто женщина. Странное, тревожное состояние.
Всякий раз она заставала Эдриана или за книгой, или перед черно-белой доской. И вот однажды — это было в предпоследний год учебы в Харроу — доска оказалась другой. Не восемь на восемь клеток, а девять на девять. И вместо фигур какие-то фишки с иероглифами.
— Здравствуй, Мэри, — приветствовал ее сын без малейшего удивления, с приветливой улыбкой — как обычно. Воспитание у него было отменное, как впрочем у всех пансионеров почтенной школы Бедфорд и еще более почтенной школы Харроу. — Мне наскучили европейские шахматы. Там всё слишком предсказуемо. Это японские шахматы сёги. Они интересны тем, что съеденная фигура противника становится твоим резервом, и ты можешь выставить ее в любой клетке. Просчитать варианты практически невозможно.
Новое увлечение у Эдриана возникло, потому что он подружился с сыном японского посланника, они были соседи по дортуару.
Когда юноша закончил Харроу, Мэри провела с ним взрослый разговор. Она считала, что детство у него и так слишком затянулось. Нельзя формироваться в галантерейных условиях и обстановке искусственной защищенности. Конечно, не следует специально создавать угроз, но по крайней мере человек должен научиться сам принимать решения и потом нести ответственность за свой выбор.
— Тебе восемнадцать лет, — сказала она. — Я знаю, ты вырос в оранжерее, но пора выходить из теплицы в настоящий мир, под открытое небо. Отныне ты взрослый. Решай сам, как тебе жить и что делать. Вот чек на пять тысяч фунтов. Это всё, что ты от меня получишь. Никакой финансовой помощи, никакого наследства не жди. Распорядись этим капиталом по своему усмотрению. Денег довольно, чтобы получить университетское образование и профессию.
— Я поеду, посмотрю мир, — сразу ответил Эдриан. — Заодно пойму, чем хочу заниматься.
— Деньги твои. Жизнь тоже твоя. Хочешь путешествовать — путешествуй. Только одна просьба. Раз в месяц присылай письмо или хотя бы открытку. Чтобы я знала, где ты и что делаешь.
«Если случится беда, телеграфируй», — очень хотелось ей прибавить, но Мэри удержалась. Если случится беда, сын должен справиться с нею сам. Иначе полноценным человеком не станет. Ее саму в юности никакой ангел-хранитель не оберегал.
Эдриан выглядел очень довольным. Не такой уж он особенный, подумала Мэри. Всякий мальчишка обрадовался бы, что можно не учиться, а куролесить по белу свету с кучей денег в кармане. Мысль, что Эдриан не особенный, была приятной.
— Поеду с Такэдой в Японию, а там видно будет, — сразу же решил сын. — У Такэды папаша не то что ты. Заставляет его идти в военное училище. Прокачусь на Дальний Восток. Страна, где изобрели такие шахматы, не может не быть интересной.
Так он в Японии и остался. Раз в месяц приходили открытки из разных мест далекой страны: из Токио, из Киото, из Осаки, из Нагасаки, из каких-то городов, про которые Мэри никогда не слышала. Текст всегда был очень короткий, на английском. (Потом Эдриан объяснил, что всё русское у японцев под подозрением и открытки на этом языке могли бы не дойти). В первый год: «Everything good. Learning the language». Со второго года началось нечто новое: «Everything good. Studying art».
Какое искусство, спросила Мэри в ответной открытке. Fine art, коротко написал сын. Собирается стать художником, решила она. Или искусствоведом. Что ж, это неплохо. Творческий человек может быть сколь угодно странным, никого это не удивит.
Открытки приходили четыре года. Наконец прошлой весной, вместо очередного лаконичного послания, в Нью-Йорке появился сам Эдриан. Он повзрослел, но не возмужал — о нет, ничего мужественного не появилось, если, конечно, не считать глянцевожурнальной смазливости, на которую падки женщины невзыскательного вкуса. Таково было первое впечатление Мэри, а оно всегда оказывалось точным.
— У тебя закончились деньги, — сказала она вместо приветствия, — поэтому ты ко мне и приехал.
— У меня закончились деньги, но приехал я не к тебе, — улыбнулся Эдриан.
Улыбка была обаятельна и даже обворожительна, что матери очень не понравилось. Она относилась к людям, эксплуатирующим свой шарм, с недоверием. Большинство из них непригодны ни для какого серьезного дела.