Когда-то здесь были электронные часы — непонятное мелькание разноцветных огоньков, которое так трудно связать с привычным ощущением хода времени. Пушкинская площадь. Начало Тверского бульвара. Длинный ряд забитых окон на бледно-зеленой стене — былой флигель очередной казаковской усадьбы. В главном доме шумная теснота городской библиотеки. Плакаты. Стенды. Объявления. Словно притиснутая к стене узкая лестница. И неожиданно широко распахнутые тусклому зимнему свету окна читального зала — былой веранды, откуда хозяева могли любоваться оживленным перекрестком Большой Бронной и Сытинского переулка, мелькавшим между соседних крыш Страстным монастырем. Суворов бывал здесь гостем участника своих походов генерала Юрия Поливанова, отца будущих декабристов.
Совсем рядом, в глубине Сытинского переулка, аккуратные маленькие колонны уютного деревянного особнячка на пять окон — дом капрала Сытина, как назовут его путеводители. Но москвичи давних лет больше знали помещавшуюся в нем фабрику духовых инструментов Емельяна Мещаникова. Суворов предпочитал ее продукцию любой другой: «Валторны моим музыкантам купи, а какой именно, спросись с добрыми людьми. Васютку Ерофеева постарайся сюда скорее прислать. В нем там дела нет, а здесь фиолбас. Купи еще полдюжины скрипок с принадлежностями для здешних ребятишек».
И снова казаковский, теперь уже дворец, — дом Губина у Петровских ворот. Колоннада, уступившая место пилястрам, — слишком тесна улица у Высокопетровского монастыря. Барельефные вставки над окнами — прозрачная белизна на чуть брезжущем синевой фоне, словно воспоминание о знаменитом веджвудском фарфоре. Ушедший за главный дом былой почетный двор — город все меньше оставлял возможностей для повторения усадебного приволья. Впрочем, Губин и его преемники куда как далеки от дворцового размаха. Дом сдается внаймы по частям, одну занимает модный магазин «музыкального мастера Мацкевича» — скрипки, клавишные инструменты, ноты: «Была плоская в доме тетрадь. Прозванье ее, помнится, «дело между бездельем», или собранье ста песен, положенных на ноты, печатные. Купи ее в Москве...» При случае Суворов и сам был не прочь порыться в новинках, безотказно поступавших к Мацкевичу.
На углу Маросейки и Армянского переулка нарядный, в крутой мешанине стилей, дом, былой дворец Румянцева-Задунайского, который нередко приходилось посещать Суворову. Широко распахнутая парадная лестница. Привольные анфилады превосходно обставленных зал. Фельдмаршал, о котором упорно говорилось, что был он побочным сыном Петра I, любил и знал толк в роскоши. И это его сыну Москва обязана рождением сложившегося в стенах дворца на Маросейке первого публичного — Румянцевского музея, коллекции которого вошли и в собрание Третьяковской галереи, и в собрание Государственного музея изобразительных искусств.
Денису Давыдову не пришлось служить под начальством Суворова. Генералиссимусу он был обязан своим военным крещением — словами, сказанными мальчику: «Помилуй Бог, я еще не умру, как он выиграет два сражения». Дом на Кропоткинской (№ 17) несет мемориальную доску поэта-партизана. Суворов бывал в нем, когда он еще принадлежал Бибиковым и славился концертами бибиковской певческой капеллы, которой руководил крепостной композитор Д.Н. Кашкин.
Большой, прошитый полуколоннами желтый дом за глухим каменным забором на углу Арбатской площади и Гоголевского-Пречистенского бульвара. Давно потерявший свое былое величие и назначение — апраксинского дворца и апраксинского театра, знаменитого сложностью и совершенством оперных постановок. Большой оркестр. Хор на сотню с лишним человек. Живые олени, пробегающие через сцену. На итальянской опере здесь побывает Пушкин, много раньше Суворов, связанный совместной службой с хозяином дома С.С. Апраксиным.
С наступлением первых теплых дней острый запах бензиновой гари начинает мешаться с запахом почек, медленно оттаивающей в лучах солнца земли. Белесоватые ростки травы словно нехотя раздвигают городскую пыль, проталкиваясь сквозь паутину старых былинок, продергивают зеленью широкий, когда-то тенистый бульвар. Редкие липы. Прожилки примостившихся у дорожек цветочных грядок — давно забытый табак в длинных стебельках вздрагивающих на ветру сизых трубочек, кудлатые граммофончики малиновых петуний, лиловая пелена жмущейся к земле резеды. Старые, еще уловимые в своей сладкой духоте запахи. Скупой свет поздно загорающихся фонарей. Строй схваченных чугунными лапами длинных скамей. Отмостка из цветных кирпичей у вылета к Никитским воротам. Стайка воркующих сизарей, деловито спешащих к прохожим. Надо ли было лишать Суворовский бульвар имени полководца? Наверно, не обязательно.