Конечно, он знал старую столицу давно и хорошо. Знал Большой и Малый театры — так называемую казенную императорскую сцену. Знал даже дом, в котором ему предстояло жить. Москвичи еще не пользовались нумерацией. Извозчику достаточно было сказать: «На Арбат, к Кокошкину, что у Бориса и Глеба». Последнее не слишком обычное уточнение объяснялось тем, что бывший директор московской казенной сцены Федор Федорович Кокошкин, совмещавший государственную службу с театральными переводами и режиссурой, слыл самым восторженным театралом. Его родовой дом находился на Воздвиженке, по стороне Крестовоздвиженского монастыря (№ 11). Вступив в новую, связанную с театром должность, он поспешил приобрести второе домовладение, прямо через улицу, за церковью Бориса и Глеба (Никитский бульвар, 6). Здесь проводились литературные вечера, читки пьес, репетиции, работала типография для печатания театральных программ и афиш, жили наиболее известные актеры. Квартиры были покойные, удобные, а главное — позволявшие иметь артистов всегда под рукой, — случалось, репетиции затягивались далеко за полночь в зависимости от настроения и замыслов неутомимого хозяина.
Соловьиный дом — это название родилось очень рано, едва ли не со дня открытия в январе 1825 г. вновь отстроенного после пожара начала века Большого театра, где с таким блеском дебютировал дотоле никому не известный певец Николай Лавров. Настоящие театралы предпочитали иное название — «кокошкинская академия», и судьба того же Николая Лаврова служила лучшим тому обоснованием.
Совершенно случайно Кокошкину довелось услышать во время церковной службы в Новоспасском монастыре молодого певчего, занимавшегося в свои девятнадцать лет мелкой торговлей лесом. Николай Чиркин никакого представления о театре вообще не имел и не обратил внимание на предложение Кокошкина заняться его образованием. А потом в один прекрасный день сам пришел в дом на Арбатской площади и согласился на все условия хозяина. Федор Федорович по своему методу стал готовить юношу к поступлению на сцену. Ни музыкального, ни общего образования у вчерашнего помощника приказчика не было.
Больше года провел Чиркин в Соловьином доме едва ли не взаперти, занимаясь с раннего утра до поздней ночи. В заключение получил более благозвучную фамилию Лаврова и появился перед зрителями во время торжественного открытия Больтого театра. Начинал с драматических спектаклей. И если самого Кокошкина отличала любовь к классической трагедии, выспренний стиль, Лавров отличался предельной простотой и естественностью на сцене. Он превосходно играл Шекспира и был первым исполнителем роли Мельника в драматической постановке пушкинской «Русалки». Лавров был партнером Щепкина, Надежды Репиной, Павла Мочалова, супругов Сабуровых, Булахова, и современники согласно утверждали, что в жанровых ролях он не уступал самому Михайле Семеновичу. Не меньшие восторги вызывал и голос Лаврова. Заезжие итальянские знаменитости писали о его необычайно широком диапазоне: он пел партии от теноровых до басовых и мало кому удавалось слышать второй такой богатейший бас профундо. Для Лаврова писали многие композиторы, и в одном только архиве Алябьева сколько переписано пушкинских строк с неизменной пометкой: «Для Лаврова». Так сама судьба привела Лаврова в этот легендарный дом.
Когда-то отстроенный князьями Шаховскими, позднее принадлежавший любимой племяннице Г.А. Потемкина-Таврического княгине Варваре Васильевне Голицыной, Соловьиный дом чудом уцелел в пожаре 1812 г. Широкие ворота с Калашного переулка вели во двор, полный казенных театральных и частных карет. От большого дома крылья флигелей полукругом смыкались у погоста церкви Бориса и Глеба. Гудели колокола соседнего Крестовоздвиженского монастыря, плыли звоны кремлевских соборов. Толпа на Арбатской площади торговала, разбирала воду из большого фонтана, вечерами спешила в Итальянскую оперу, размещавшуюся в Апраксинском доме, растекалась по бульварам с еще не до конца отстроенными особняками, вновь посаженными садами. Было шумно, ярко, весело, и Варламов, привыкший к чисто прибранному Петербургу, к западным городам, неожиданно для самого себя испытал, как признавался, чувство возвращения к чему-то близкому и понятному. Возвращения в родные места.
Его ждут в десятках московских домов как старого знакомца. Пушкин приглашает его в числе самых близких приятелей на «мальчишник» в канун свадьбы. И как бы ни пытались советские пушкиноведы обвинять участников «мальчишника» в ошибке — дескать, перепутали очевидцы композитора Варламова с композитором Верстовским, который, по их мнению, должен был там быть, — приятели поэта упрямо, один за одним называли именно его имя. Пушкин «накануне свадьбы был очень грустен и говорил стихи, прощаясь с молодостью (был Варламов), ненапечатанное. Мальчишник. А закуска из свежей семги. Обедало у него человек 12, Нащокин, Вяземский, Баратынский, Варламов, Языков...» Другой свидетель: «Накануне свадьбы Пушкин позвал своих приятелей на мальчишник, приглашал особыми записочками. Собралось обедать человек 10, в том числе были Нащокин, Языков, Баратынский, Варламов, кажется, Елагин (Алексей Андреевич) и пасынок его Иван Васильевич Киреевский. По свидетельству последнего, Пушкин был необыкновенно грустен, так что гостям его было даже неловко. Он читал свои стихи прощание с молодостью, которых Киреевский после не видал в печати». Это было 17 февраля 1831 г., и едва ли не с тех же дней Варламов становится постоянным гостем соседней квартиры Соловьиного дома — друзья вводят его в салон Марии Дмитриевны Львовой-Синецкой.