В Москве составилось общество богатых игроков под председательством славного Чекалинского, проведшего век свой за картами и нажившего некогда миллионы, выигрывая векселями и проигрывая чистые деньги.
А.С. Пушкин. «Пиковая дама»
Докладная записка государю кипела благородным негодованием: в Москве обнаружилось «Игрецкое общество»! Пусть недавно возникшее — Голицын называл временем его образования январь 1825 г., но уже заявившее о себе тягчайшими преступлениями. К убийству присоединялось еще и ограбление — шулерство. Имена участников — Шатилов, Алябьев, Давыдов и Равич, «бывший под именем полковника Глебова» и являвшийся руководителем. И это при том, что по сведениям, доставленным сыщиком Яковлевым, никогда до 24 февраля 1825 г. карточной игры в доме Алябьева не бывало, а знакомство композитора с Равичем носило поверхностный характер.
Что же имел в виду Голицын? Борьбу с картами? Но они бытовали повсюду. Если речь шла о высоких ставках и значительных проигрышах, то они постоянно касались Пушкина. Друзьям хорошо знакома эта слабость, и они только подшучивают над нею. Тот же генерал-губернатор и обер-полицмейстер спокойно мирятся с существованием откровенных игорных домов бок о бок с учреждениями, казалось бы, обязанными бороться с ними. Если на Большой Дмитровке, 15 в принадлежащем генерал-губернатору доме располагалась квартира обер-полицмейстера, то в дом № 9 съезжалась ежевечерне вся карточная Москва к В.С. Огон-Довгановскому. Скромный помещик Серпуховского уезда был профессиональным игроком и стал прообразом Чекалинского в «Пиковой даме». Переписка Пушкина с П.А. Вяземским полна упоминаний о денежных обязательствах Довгановскому.
Голицын явно запутывается в своем донесении. Уже в июле 1825 г. ему приходится признаться, что с Равичем произошла обыкновенная ошибка: в алябьевском доме находился самый настоящий Глебов. Не полковник — майор. Участник Отечественной войны, побывавший в пятидесяти сражениях. И тем не менее извинений в адрес К.Е. Равича не последовало. Равича будут изводить допросами все время следствия по делу Времева. Его заключат в тюрьму, как только дело будет завершено. Конкретных обвинений предъявить не удалось, зато осталось «подозрение» неизвестно в чем и неизвестно на каком основании. Но этого оказалось достаточным, чтобы семь лет продержать «подозреваемого» в московской тюрьме и затем сослать в Сибирь.
Равич слишком хорошо понимал, как бесполезно доказывать свою невиновность относительно никак не сформулированной вины. В письме Бенкендорфу через несколько лет тюремного заключения он напишет: «Генерал-губренатору оставалось или сознаться в неправильном донесении своем, что вероятно было несовместимо с честолюбием его сиятельства, или для прикрытия горькой для него истины примешать меня к делу Времева, дабы тем поддержать свое донесение, каковое последнее средство и избрано им было».
Судьба Равича целиком в руках Голицына — это знают окружающие, и потому именно к нему обратится спустя тринадцать лет московский комендант генерал-лейтенант К.Г. Стааль: если бы князь проявил истинное милосердие и попросил императора за ссыльного. Голицын отвечает категорическим отказом. Довод главнокомандующего предельно прост: он, «сделавшись однажды преследователем человека — не может уже за него быть ходатаем». Именно преследователем — не блюстителем закона. Но в том, что Голицын не пожелал изменить взятой на себя роли, имела значение и позиция Равича. Его чувство собственного достоинства и независимость, сохранявшиеся даже в письме Бенкендорфу. Годы тюрьмы не повлияли на «строптивый» его характер. Для московского главнокомандующего здесь оживали отзвуки гусарства, одинаково ненавистного ему и императору — каждому, будь то Александр I или Николай I.
Докладная записка об «Игрецком обществе» оказалась как нельзя более своевременной. 5 апреля 1825 г. Аракчеев по личному указанию императора направил ее Управляющему Министерством внутренних дел для представления ни много, ни мало — в Кабинет министров. Последовавшее решение Кабинета предписывало подвергнуть всех обвиняемых по делу Времева аресту и по окончании следствия предать суду. Решение скреплялось резолюцией самого Николая I.
...Около трех лет я содержался под арестом в полицейском доме в самой сырой комнате, что самое много способствовало к разрушению здоровья, в особенности же глаз моих, уже от природы весьма слабых.