...Лишенный всех надежд, — лишенный всех прав, и гражданского моего бытия, заживо так сказать похороненный...
А.А. Алябьев. 1831
Все было учтено и рассчитано. Оставить «в подозрении» — разве не значило это недоказанности преступления, в котором сам суд не сомневался. Отсутствие прямых улик, удачное стечение обстоятельств — и только. Зато церковное покаяние — публичное зрелище, мало в чем уступавшее трагическому спектаклю в Симоновом монастыре. Поклоны и молитвы на глазах всего храма изо дня в день недели и месяцы — кого бы не убедили в вине кающегося. Потому так непреклонно, не задумываясь над могущими произойти последствиями, отказывался от наложенной на него епитимьи Алябьев. Подчиниться — значило сознаться.
Не меньшим унижением становился и совершенно неожиданный знак равенства с доносчиком Калугиным. Одинаковое наказание, одинаковое определение — «вредные для общества люди». По существу редакция решения Государственного совета означала гражданскую смерть. В качестве уголовного преступника Алябьев действительно мог считать себя заживо похороненным.
Но Николаю I и этого мало. Он хочет знать мнение Москвы и получает далеко не успокоительный ответ: Москва не признает объективности суда и безоговорочно отдает свои симпатии Алябьеву. «Пишут из Москвы, — сообщается в одном из донесений III Отделения, — что полученное в оной известие о решении участи Алябьева и Шатилова произвело весьма невыгодное впечатление. [...] И действительно, Государственный совет сам находит погрешности в первоначальном следствии и в решении своем говорит, что нет явных доказательств, что Алябьев и Шатилов были причиною смерти коллежского советника Времева.. но не менее того учинили над ними приговор, как над тяжкими преступниками...»
Архив III Отделения сохранил и другое донесение из Москвы — безымянное, поскольку низ листа срезан: «Решение по делу Времева приписывают мощному влиянию кн[язя] и в особенности удивляются, что и доносчик Калугин, если открыл он зло, то почему же посылается в Сибирь? Потому, дабы не могла открыться через него истина. Так слышал я рассуждающих». Сестра композитора не ошибалась и не преувеличивала: «Над ним составлено особое судилище, самое строгое, и потому секретное, тайное действие коего никак не может равняться с обыкновенными действиями. Сие судилище, в коем заседает неизвестно кто...» Эту неизвестность и следовало всеми возможностями полицейского аппарата сохранить.
Жизнь как будто раз и навсегда раздвоилась: музыкальная слава не могла изменить судьбы арестанта, но и перипетии арестанта не сказывались на музыкальных успехах. Музыка звучала на казенной сцене — в Большом и Малом театрах все время следствия и пребывания Алябьева в московской тюрьме. Алябьев в одиночном заключении работал как никогда, и каждое новое его произведение немедленно доходило до слушателей. Имя уголовного преступника могло стоять на афишах рядом с именами официальных и титулованных музыкантов.
Удивительным оставалось одно — неизменность позиции Алябьева. Он категорически отрицал самый факт карточной игры. Почему? В карты играли все, тем более в офицерской среде. Несмотря ни на какие царские угрозы, карточный долг оставался долгом чести. Отказ от него грозил потерей положения в обществе, полной компрометацией. И если Алябьев, по утверждению Калугина, вступился за соблюдение принятых в обществе этических норм, в глазах окружающих он был бы абсолютно прав. Опасение перед суровым наказанием? Но возможна ли трусость у Алябьева и его товарищей по оружию и походам?
В «Именном алфавите генералов и офицеров, получивших боевые награды за кампании 1812—1814 годов» против имени Алябьева стоит: «Имеет Анны 3 за Лейпциг Владимира 4-й за 17 и 20 января 1814 чин». Наград и чинов могло быть больше. Если бы Алябьев о них заботился. У него есть чувство долга и ответственности, чувство товарищества и справедливости, собственного достоинства и независимости — все то, что не могло одобрять начальство и что связывалось с представлением о «гусарщине». По сравнению с подобным обвинением пестревший записями об участии в сражениях формуляр терял всякое значение.