Но и оренбургский военный губернатор В.А. Перовский встречает Алябьева с распростертыми объятиями. Приятель Пушкина и Жуковского, в прошлом член декабристского Военного общества, он принимает в нем самое живейшее участие. Прежде всего он добьется для композитора права вступить на гражданскую службу, правда, только по Оренбургу. Но В.А. Перовский тут же направит Алябьева в Москву под вымышленным предлогом — осуществлять «надзор за находящимися в Москве для обучения разным мастерствам малолетками казачьих войск». В своем письме композитору он пояснит: «Это поручение имеет целью более доставить вам возможность лечиться, нежели обременять вас хлопотами».
Неизвестный художник. Вид Кремля со стороны Болотной площади
И все же в борьбе за Алябьева В.А. Перовский переоценил свои силы. Бенкендорф осведомлен о нарушении и не замедлит сделать соответствующее внушение начальнику московского жандармского округа. Но даже после этой меры В.А. Перовский оставляет за Алябьевым право жить в Москве. Более того. Через несколько месяцев он решается на открытое выступление в его защиту и просит Бенкендорфа содействовать Алябьеву в получении разрешения на постоянное жительство в старой столице, правда, с нейтрализующей остроту вопроса оговоркой: «чтобы пользоваться пособиями искуснейших медиков».
Бенкендорф, как всегда, обстоятельно и как бы бесстрастно излагает существо просьбы. Николай накладывает резолюцию: «Генерал-адъютанту Перовскому заметить, что он не имел никакого права командировать его без испрошения моего дозволения, а Алябьева выслать на жительство в Коломну, уволив от службы. 24 апреля 1842 года».
По счастью, новая ссылка оказывается недолгой. Спустя год сам главнокомандующий Д.В. Голицын дает разрешение Алябьеву проживать в Москве, но под строжайшим полицейским надзором и без права показываться на публике. Отношение генерал-губернатора к композитору ни в чем не изменилось, и его снисходительность может быть объяснена только прямым указанием двора. Старая история оказывалась завершенной — сама по себе, без участия императора и без снятия вины. Полулегальное существование на задворках жениного дома, без надежды на изменение положения.
Так ли внутренне необходима Алябьеву Москва? Безусловно. Прежде всего из-за музыки. Но не менее важным оставался вопрос о несправедливом приговоре, клевете. Время показало: самые могущественные и убежденные ходатаи бессильны перед позицией императора. И не ускорила ли помощь Алябьеву снятия В.А. Перовского с должности оренбургского генерал-губернатора? Впрочем, есть еще одна сила — жена композитора. Давнее, прошедшее через многие годы чувство, завершившееся браком в 1839 г. Теперь Е.А. Алябьева сама может обращаться к Николаю и не замедлит это сделать: «Я вступила в супружество с Алябьевым уже во время его несчастия, не увлекаясь никакими житейскими выгодами, и одно только чувство любви и уважения к его внутренним качествам могло ободрить меня на такую решимость». Она просит восстановить мужа в правах, она — урожденная Римская-Корсакова, по первому браку Офросимова. Ее не смутило ни его бедственное положение, ни надорванное здоровье, ни разница в возрасте.
«Несчастие», но не вина, не преступление — таково убеждение Екатерины Александровны. Еще один проблеск надежды — случай с И.И. Сосницким. Великолепный актер и неисправимый картежник, он попадает в поле зрения вышедшего из терпения Николая. Еще в 1821 г., живя в Кишиневе, Пушкин собирался написать комедию об игроке, имея в виду именно Сосницкого. Теперь, в 1849 г., император устраивает актеру полный разнос. Но что значит самый суровый выговор по сравнению с обвинением суда! Екатерина Александровна решает попытать счастья: может быть, помня о прощенном Сосницком, Николай снисходительнее отнесется к ее мужу. Новый отказ с подробным разъяснением: Алябьев никогда не будет восстановлен в правах. Единственная милость, на которую могут рассчитывать супруги, — возвращение дворянства их детям. Если таковые будут. Если — Алябьеву шестьдесят четыре, Екатерине Александровне сорок три. Через полтора года композитора не станет.
Но только разгадка трагической истории московского соловья существовала. Официально удостоверенная. Подшитая к делу. Пронумерованная. Внесенная в опись: Центральный Государственный исторический архив в Москве, фонд III Отделения, опись I, 1826 г., дело №45, часть 2-я — о признании С.А. Калугиным ложности своего доноса.
Выйти из заблуждения, в котором он по невыясненной причине оказался, судья И.И. Пущин просто не успел. Лист лег в дело тогда, когда декабрист Пущин уже находился под следствием. Ситуация парадоксальная, но М.Л. Нечкина, как и другие занимавшиеся декабристами историки, не ошибалась в своих — пусть тогда еще не документированных — выводах: Алябьеву в конечном счете пришлось поплатиться за близость к тем, кто вышел на Сенатскую площадь.