Поверженные знамена гитлеровских частей
СУДЬБИНУШКА
Наверно, так было суждено (сама она говорила: «На роду написано»): слава, оговор, презрение, забвение и снова слава, спустя много лет после смерти. На себе проверила слова поговорки: от тюрьмы и от сумы... Начинала девчонкой-нищенкой — первый раз сердцем песню поняла, когда бабка запричитала над отцом, увозимым в солдаты. Мать пела, потому что много работы было, невпроворот домашних дел: не под силу молодухе обихаживать мужнину семью с тремя малышами на руках. Пела— сил набиралась и мудрости женской, чтобы не корить судьбу, не жалеть себя, до последнего держаться. Бабка иной раз «сердцем слабела» и ни с того ни с сего заливалась песенным плачем. Внучка, еще не разбираясь, где печаль, где радость, просила: «Поубивайся по тятеньке, чего там». ...Темноглазая, с широкими бровями вразлет, с морщинками-лучиками в уголках глаз, скорая на улыбку, на шутку, она словно спутала все времена. И что слушателю, что собеседнику было не понять, сколько ей лет. Верно одно: молодиться не собиралась. Кокетливых ужимок эстрадных «звезд» не терпела: «Какая есть, такую и принимайте». Волосы туго-туго на прямой пробор причешет, платком, как бабам положено, стянет, сарафан покойный, просторный наденет, чеботы без каблуков — и пошла играть песню. А в песне и детство, и вся жизнь, и все судьбы, что высматривала среди множества встреч. «Главное — сердце распахнуть, на других — не на себя смотреть, людей слушать уметь. И больно за них, и так-то сладостно, что потом все в песню войдет. Мою песню. А они слушать будут и успокоятся. Это уж секрет такой — от сердца к сердцу: мне петь, мне им и соболезновать».
...Вернулся с солдатчины отец — долго не протянул. Мать трех сирот к своим родителям отвезла, да сама — на завод, в город, на заработки. Тоже долго не протянула. У бабки какой достаток, разве что впроголодь сидеть. Спасибо, добрые люди научили — по дворам ходить да с песенкой милостыню просить. Одни подавали, разжалобившись на самых маленьких, другие — на серебряный голосок старшей. Бабка только слезами заходилась: где это видано, за кусок хлеба песни петь... Как-никак род был суровый — старообрядцы.
Однако песня помогла. То ли помещица, то ли чиновница песни Лидкины пожалела — пристроила всех троих по приютам. Лидке достался приют в Самаре. А там регент в церкви услышал, в хор церковный взял. Все лучше, чем другим, пришлось. Спевки чуть не каждый день, а спевки — все равно радость, хотя вколачивал учитель музыкальную науку, ни с летами питомцев, ни с их слабостями не считаясь. Да Лиде окрик не нужен был, все влет схватывала, быстро солисткой стала. Слушать сироту весь город съезжался. Одни просто хвалили, другие не забывали гривенник-другой на ириски дать. Всегда с подругами делилась, в чулок не прятала. Спустя полвека признавалась: «Нараспашку жила, — и, подумав: — как пела». Только рано повзрослела, знала, как с купцами говорить, что ответить. Не то чтобы гордая, а цену себе знала.
Работы не боялась: сама вызвалась в приюте лампы керосиновые чистить да заправлять. Работа «мазучая», зато в класс можно иной раз не пойти, попеть на свободе. За песню ее никогда не ругали, часто, напротив, просили: «Еще спой». Это верно, что учиться бы дальше надо. Какая там учеба — одно городское училище. И, верно, помогли бы, голосистую сироту не оставили бы — сама не захотела. Если уж точным быть, кроме песни, ничего в жизни не хотела. Так и в Саратовской консерватории года не продержалась. Поняла: другому учат — петь, не песни играть. С голосом что-то такое делали, что другим он становился, вроде непослушным. «Я ведь за славой не гналась, — скажет Лидия Андреевна в 1964 г.,— слава, она сама приходила. Мне бы петь по моему разумению. Со стороны смешно, наверно, а я как отпою концерт, будто живой водой умоюсь. Руки-ноги гудят, коленки подкашиваются, а на сердце — праздник и легкость такая, что хоть с ходу на другой концерт поезжай. Вот тут я пьяница: никогда песней вдосталь напиться не могла».
Артисты все стараются жизнь лесенкой выстроить: со ступеньки на ступеньку подниматься, чтоб площадки одна лучше другой становились, города — от окраины до Москвы. Русланова начинала в Ростове-на-Дону, туда, на стадион, и в последний год жизни вернулась. На машине ее два раза вокруг трибун обвозили, а стадион грохотал, успокоиться не мог. Многим ли такое счастье выпадало, ведь ей уже стукнуло семьдесят три. «Меня Бог помиловал, я его, грешница, об одном только и просила: голоса не отбирай, дай при песне помереть, из последних сил на сцену выползу, да и спою. Куда мне без них».