«Вот сейчас словно бы и не понять, за что жизни свои положили: жили небогато, горя повидали без конца, знали, что и еще хлебнут, а все равно героями были. А вы никогда не задумывались, что лучше воюет не тот, кому есть что беречь, а у кого один крест на груди? Сколько ни ездила, уверилась: иначе не бывает. У того, что «с крестом», совестливости больше. Вот им-то песня и впрямь впрок шла, силы придавала. Они и благодарили по-особенному — бережно так, не просто ладошки отбивали. Чуть что не в землю кланялись. Сколько лет прошло, я все глаза их вижу — со всех сторон на меня смотрят: «Спой, Андреевна».
Война все в ее жизни переменила. На ней нашла и свою последнюю (а может, первую?) любовь. Позднюю. Непростую. Совсем как в песне, где любить и жалеть — одно. Обещала делить все радости и горести, и слово сдержала. Страшной ценой, а до конца сдержала. Горестей оказалось куда как много...
Георгиевский зал Московского Кремля. Празднование Дня Победы. Правительство в полном составе и немногие из тех, кто прошел фронтовыми дорогами. Бесконечные тосты в честь «великого вождя и учителя». Солдаты, полководцы — в стороне. Их терпят будто из снисхождения. Вскипела, да так, что удержать не смогли.
«На приеме в Кремле подошла к Сталину. Плюгавый стоит, рябой, ухмыляется. Что же, мол, Иосиф Виссарионович, все о вас да о вас. Ведь вот они воевали, они и побеждали. Показала на Жукова, на мужа, на других. С косиной глянул: «Язык у вас, Лидия Андреевна!» Отчество не по-нашему выговаривает: «е» тянет. Дома муж: «Что ты наделала — под обух нас всех подвела». Через неделю арестовали. Меня сам Берия допрашивал, как я, мол, за мужем государственную измену замечала. Серов, его заместитель, особенно трудился. Просто все объяснял: скажешь, что надо, — надевай концертное платье, езжай на концерт, только ты нас и видела; не подпишешь — сама себя вини. Сказала коротко: «Не дождешься! Зато я дождусь, проклятое семя, как тебя на веревке вздергивать будут. Русская я баба, терпеливая, дождусь». Дождалась. Сама на суде была. Сама после приговора подошла — охрана остановить не успела: «Что, голубчики, есть правда?»
Танкисты в поверженном Берлине. Май 1945 г.
Годы во владимирской тюрьме жизнью показались. Только не тюрьма была страшней всего — слухи. Госбезопасность распустила, искусствоведы поддержали: за то посадили, что русской живописью спекулировала, иностранцам за валюту сбывала. Все сразу забылось: и военные годы, и успех, и любовь зрителей. Искусствоведы с особенным удовольствием свидетельствовали, что конфискованные картины хранятся в Третьяковской галерее и никогда не вернутся к былой владелице, — следствие все досконально выяснило.
Живописью русской и в самом деле увлекалась. И подсказал, и научил разбираться в ней Михаил Гаркави, один из любимейших конферансье предвоенных лет. Все-таки преувеличением было бы сказать, что знала манеру отдельных художников. Рассказ о том, как разоблачила Владимира Хенкина, приобретшего портрет И.А. Крылова кисти Тропинина, узнав в изображенном Михаила Семеновича Щепкина, не слишком убедителен, как и сомнения по поводу авторства. В определенном смысле именно Тропинин оказался тем художником, которому стали приписывать немыслимое множество работ безо всяких на то достаточных оснований. Верно другое: хорошо отличала русскую школу от любой западноевропейской, обладала чутьем на подделки и никогда не отказывалась от лишней консультации у знатоков. Сама признавалась, что никогда не видела в картине материальную ценность, способ вложения денег — только радость общения с ней.
«Картин не продавала — рука бы не поднялась. Никому и никогда! О них во Владимире думала: что с ними сталось, увижу ли когда?» Увидела. Все конфискованное собрание было с соответствующими извинениями возвращено владелице. Остался только слух: его никто публично не опроверг. Деготь с ворот руслановского дома никто соскребать не стал. У нас такого нет в заводе. После реабилитации увлеклась другим — мебелью. И в ней разбиралась блестяще. Собрала редчайшую коллекцию. Искала, где могла. Денег не жалела. А новая коллекция невольно опровергла старую клевету: когда пришло время расстаться с дачей в Баковке, Русланова продала ее вместе со всей коллекцией. «Чего уж там душу рвать: было — нету, и весь сказ». Превосходные образцы золоченой мебели XVIII в. так и остались в чердачном помещении. Набивать ими комнаты Лидия Андреевна не хотела: как художник думала об интерьере.