Прекратилось здесь сопротивление само собой. Вышли из строя все защитники острожца, а сам Пожарский, «изнемогши от великих ран, паде на землю». Потерявшего сознание, его едва успели вывезти из города в Троице-Сергиев монастырь.
Днем позже, стоя на краю охватившего русскую столицу огненного океана, швед Петрей де Ерлезунда потрясенно записал: «Таков был страшный и грозный конец знаменитого города Москвы». Он не преувеличивал. В едко дымившемся от горизонта до горизонта пепелище исчезли посады, слободы, торговые ряды, улицы, проулки, тысячи и тысячи домов, погреба, сараи, скотина, утварь — все, что еще вчера было городом. Последним воспоминанием о нем остались Кремль и каменные стены Китая, прокопченные дочерна, затерявшиеся среди угарного жара развалин.
Проходит девять лет, всего девять. И вот в первой московской переписи 1620 г. те же, что и прежде, улицы, те же, что были, дворы в сложнейших измерениях саженями и аршинами с «дробными» — третями, половинами, четвертями. Спаленная земля будто прорастала скрывшимися в ней корнями. Многие москвичи погибли, многие разорились и пошли «кормиться в мире» — просить милостыню, но власть памяти, привычек, внутренней целесообразности, которая когда-то определила появление того или иного проезда, кривизну проулка, положение дома, диктовала возрождение города таким, каким он только что был, и с такой же точностью. Когда в 1634 г. Голштинское посольство использовало в своем отчете о поездке в Московию план начала столетия, неточностей оказалось немало, но только неточностей. Старый план — «чертеж земли Московской» — ожил и продолжал жить.
Документ 1620 г. говорил, что на перекрестках — «крестцах» — открылись бани, харчевные избы — своего рода столовые, блинные, палатки, зашумели торговые ряды, рассыпались по городу лавки, заработали мастерские. Зажили привычной жизнью калашники, сапожники, колодезники, игольники, печатники, переплетчики, лекарь Олферий Олферьев, тогда еще единственный в городе общедоступный врач, и его соперники — рудометы, врачевавшие от всех недугов пусканием крови, «торговые немчины» — иностранные купцы с Запада и Востока, пушкари, сарафанники, те, кто подбирал бобровые меха и кто делал сермяги. Каких только мастеров не знала Москва тех лет! И вот среди их имен и дворов двор князя Дмитрия Пожарского.
Пожарский — народный герой, Пожарский — символ. А тут двор, простой московский двор на такой же обыкновенной московской улице, которую даже не стерли прошедшие столетия, — Сретенской. Правда, начиналась та «Устретенская» от самых стен Китай-города, с нынешней Лубянской площади. И «в межах» — рядом с Пожарским — такие обыденные соседи: безвестный поп Семен да «Введенская проскурница» Катерина Федотьева, которая перебивалась тем, что пекла просфоры на церковь. Князь жил по тем временам просторно — на двух третях гектара, у попа было в 7 раз меньше, а у Катерины и вовсе набиралось полторы наших нынешних сотки.
Перепись еще раз называла Пожарского — теперь уже около Мясницких (Кировских) ворот, и не двор, а огород. Так и говорилось, что земля эта была дана царским указом князю, чтобы пахал ее. Полтора гектара пахотной земли — немалое подспорье в любом хозяйстве. Вот и мерил Пожарский московскую землю от двора на улице Сретенке до огорода у Мясницких ворот и обратно. И не потому ли, что сажень за саженью, аршин за аршином, можно было привязать его каждодневную жизнь к московским улицам, памятник на Красной площади словно оживал, становился более человечным.
Сретенская улица — двор Пожарского и Сретенская улица — Острожец Пожарского. Какая между ними связь? Случайное совпадение, попытка князя сохранить от врага родной дом или что-то иное — кто ответит на этот вопрос? Оказывается, опять-таки перепись и... погонные метры. Указания летописи, воспоминания очевидцев, но главное — «чертеж земли Московской». Обмеры сажень за саженью позволяли утверждать: нет, Пожарский не только не заботился о собственном дворе, он пожертвовал им, построив именно здесь Острожец. Его родного дома не осталось вместе с Острожцем. В следующей, более обстоятельной московской переписи 1638 г. та же земля будет названа не «двором», но «местом» Пожарского. Велика ли разница, но именно она говорила о том, что собственного дома князя здесь больше не существовало, зато выросли вместо него избы Тимошки-серебряника, Петрушки и Павлика — бронников (оружейников), Пронки — портного мастера, Мотюшки-алмазника, Аношки-седельника — крепостных Пожарского.
Выводы напрашивались сами собой: богато жил князь, раз требовались ему в хозяйстве такие мастера. И снова «но» — в действительности все это свидетельствовало не о богатстве Пожарского, а о его убеждениях. Роду Пожарских ни богатством, ни даже знатностью хвастаться не приходилось. И хоть велся он от одного из сыновей великого князя Всеволода Большое Гнездо, сын этот был седьмым по счету в слишком многодетной семье, да и его потомкам не удалось улучшить своего материального положения. По службе занимали они невысокие должности, а при Иване Грозном и вовсе попали в опалу. Последние земли были у них отобраны царем, и род стал считаться «захудалым». А вот история с крепостными оказывалась здесь неожиданной.