Дьяк свое дело знал. Его решением будет сожжена в срубе стоявшая за раскол инокиня Иустина, с которой сначала довелось делить боровское заточение Морозовой. Для самой же Морозовой и Урусовой Федор Кузьмищев найдет другую меру: их опустят в глубокую яму — земляную тюрьму. И то сказать, зажились сестры. Теперь они узнают еще большую темноту, леденящий могильный холод и голод. Настоящий. Решением дьяка им больше не должны давать еды. Густой спертый воздух, вши — все было лишь прибавкой к мукам голода и отчаяния.
Решение дьяка... Но, несмотря на все запреты, ночами сердобольные боровчане пробираются с едой к яме. Не выдерживает сердце у самих стражников. Вот только, кроме черных сухариков, ничего не решаются спустить. Не дай Бог, проговорятся узницы, не дай Бог, стоном выдадут тайну.
Евдокия дотянет лишь до первых осенних холодов. Два с половиной месяца — разве этого мало для земляного мешка? К тому же она слабее телом и духом, до конца не перестает убиваться об осиротевших детях. Федосья крепче, упорнее, но и ей не пережить зимы. Федосьи не станет 2 ноября 1675 г. И перед смертью что-то сломится в ней, не выдержит муки... Она попросит у стражника: «Помилуй мя, даждь (дай) ми колачика, поне хлебца. Поне мало сухариков. Поне яблочко или огурчик». И на все получит отказ: не могу, не смею, боюсь. В одном стражник не сможет отказать Федосье — вымыть на реке единственную ее рубаху, чтобы помереть и лечь в гроб чистой. Шла зима, и в воздухе висел белый пух. Спуститься в земляной мешок было неудобно, и стражники вытащили окоченевшее тело Федосьи на веревочной петле.
Участники разыгравшейся драмы начинают уходить из жизни один за другим. Ровно через 3 месяца после Федосьи не стало царя Алексея Михайловича. В Пустозерске был сожжен в срубе протопоп Аввакум. В августе 1681 г., также в ссылке, скончался Никон. А в 1682 г. пришла к власти от имени своих братьев царевна Софья. Она меньше всего собиралась поддерживать старообрядцев, боролась с ними железной рукой. Но братьев Соковниных вернула из ссылки, разрешила перезахоронить Федосью и Евдокию и поставить над их могилой крест.
ЗАГАДКА ПРОСТОЙ ПЕРЕПИСИ
«Еще не знаем» — «уже знаем» — между этими рубежами органично укладываются знания почти изо всех видов наук. Кроме истории. Для исторической науки возникает еще одна, промежуточная, ступень: «как будто знаем». Доказанность факта и, следовательно, правильность вывода из него по мере развития науки становятся проблемой все более сложной. «Общеизвестно, что...» — откуда известно, как, каким образом установлено, чем именно подтверждено, доказано? Иначе в канву объективных знаний неизбежно начинает вплетаться легенда. Путешествие в прошлое только тогда и может стать настоящим путешествием, когда все в нем будет не «общеизвестным», но документально установленным, выверенным, без малейших поправок на домысел и догадку.
Московская перепись — самая обыкновенная и самая необыкновенная. Обыкновенная, потому что перечисляла всех, кто жил в городе, платил любые налоги и подати, владел оружием и имел оружие на случай военного времени. Необыкновенная, потому что первая во всей истории города и первая после пожаров и разрухи Смутного времени, когда самые благожелательные иностранные наблюдатели готовы были признать полную гибель города.
Пожалуй, начинать хотелось с профессий. Их было множество — перепись 1620 г. называла около 250. Были здесь железники, котельники, сабельники, харчевники, блинники, пирожники, медовщики. Были заплечных дел мастера — палачи и мастера-денежники. Были печатники, словолитцы, переводчики. Был и «перюшного дела мастер» — парикмахер, выделывавший парики. Вот и суди тут о привычном представлении, что появились парики в русском обиходе лишь в петровское время, да и то привозились из-за рубежа!
Улица Москвы. Из книги Адама Олеария «Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. 1634, 1636-1639, 1643 гг.». 1663 г.
Да что там перепись. Описи имущества в боярских домах подтверждают — «накладные волосы длинные» встречались среди мужской одежды нередко. И разве не говорит само за себя то, что был «перюшного дела мастер» местным, русским, хотя, возможно, и единственным в городе. Единственным в Москве оставался и лекарь иноземец Олферий Олферьев. Единственным среди «рудометов», которые «отворяли кровь», специалистов по лечебным травам — зелейщиков. Но и Олферьев здесь прижился. Имел он свой двор — «в Казенной улице от Евпла Великого по другой стороне на праве», как определялся тогда точный московский адрес, — и врачевал не царскую семью, а обращавшихся к нему горожан.