На рисунках приезжавших с разными посольствами иностранных художников московские дома — это узкие высокие башенки с подслеповатыми прорезями мелких окон, ни в чем не похожие на обычную избу, разве в ее северном варианте. Боязнь холода и сырости заставляла высоко поднимать уровень пола. Сруб вытягивался в высоту, так что между землей и деревянным полом жилья образовывался лишенный окон глухой подклет. Только некоторые дома его не имели и были поставлены прямо на земле.
К тому же эта часть сруба имела важное значение для хозяйства: в ней хранился основной запас съестных припасов. В описании зажиточного ремесленника из Кадашевской слободы за Москвой-рекой так и указывалось: «На дворе хором — горница белая на глухом подклете, да горница черная на глухом подклете, меж ними сени». Хозяйство Лопуцкого ни в чем ему не уступало: еще бы, целых три избы да отдельная поварня!
Правда, если обратиться к языку наших понятий, это три небольших комнаты с кухней. Художник не мог обойтись без них, потому что живало с ним вместе до десяти учеников, зачастую требовалось место для срочной работы, а на «казенное дело» полагались бесплатные дрова. Иначе, с одними учениками, он скорее обошелся бы, как и все москвичи его достатка, лишней летней горницей. Но значило это еще, что живописное дело процветало.
Лопуцкому и в голову не приходило жаловаться на тесноту. К тому же, при всех своих маленьких размерах, московский дом не был лишен удобств. Наверно, есть свой смысл даже для историка искусства знать, что жил художник с обязательным белым дощатым полом. И печь у него была жаркой — клались московские печи из маломерного кирпича с большой прослойкой глины, чтобы быстрее нагревались, — и окна светлыми, хоть и слюдяными. В эти годы их в столице полно даже у простых людей. А качеством слюды Москва славилась. На первых порах приказные, составлявшие описи строений, даже путали ее с только что появившимся и достаточно дорогим стеклом.
А спор с Апполинарием Васнецовым волей-неволей приходилось продолжать. Крыльца, самые нарядные, в самых богатых московских домах, — они никогда не выходили на улицу, да и не были видны толком с нее. Дома отступали по возможности в самую глубину двора. Впереди размещались хозяйственные постройки, огород, ставился колодец с обычным для Москвы журавлем, копался погреб под невысокой, меньше метра, насыпью. Об удобствах думали мало. Иногда, если донимала сырость, копали дренажные канавы — по стенкам плетень, сверху жерди, — делали деревянный настил для прохода. Хозяева побогаче часом тратились и на специальную хитроумную мостовую. На земле крепились в виде деревянной прямоугольной решетки деревянные лаги, а образовывавшиеся квадраты плотно забивались сучьями и землей. Главное же было — все это хозяйство надежно отгородить от других, спрятать от любопытных глаз. Отсюда и вставали вокруг каждого двора плотные высокие ограды, реже — плетни, чаще — крутые островерхие частоколы. Чтобы дивить улицу, прохожих — об этом никто и не думал.
На чем-то надо, непременно надо было остановиться. Воскресить целую Москву ради одного художника — не много ли, не бессмысленно ли? Но дело было уже не в одном Станиславе Лопуцком — в том совершенно новом представлении об облике времени, без которого по-настоящему нельзя было представить и современного искусства. Если перед нашими глазами как живые встают средневековые улочки Амстердама и Гааги, Схевенингена и Брюгге, если без них невозможно ощутить хотя бы Рембрандта с его жизненной трагедией или даже Вермера Дельфтского с невозмутимо уложенным потоком его жизни, то как можно говорить о нашем XVII столетии без его действительного реального воплощения!
Положим, те же московские частоколы. Для археологов они — своеобразный ориентир во времени. В домонгольский период тонкие — из кольев толщиной в три-четыре сантиметра, — они с годами приобретают прочность, настоящую несокрушимость маленьких крепостей. Уже в конце XIV в. в Китай-городе встают дыбом леса еловых бревен в двадцать — двадцать пять сантиметров толщиной. Под стать им делались и ворота — глухие, со сложным железным подбором. И не раз приходилось стрельцам штурмом брать по царскому указу провинившихся бояр, которых за частоколами защищала к тому же целая армия вооруженных и на все готовых холопов. Общих между дворами оград не существовало. Каждый огораживался сам по себе, а между частоколами оставлялись обязательные промежутки «вольной» земли в два — два с половиной метра шириной. Служили они и для прохода, служили и вместо сточных канав для всякого рода нечистот. Поставить частокол было большим событием и тратой, хотя сколько-нибудь значительными размерами те давние московские дворы, вопреки представлениям Васнецова, не отличались.