Само собой понятно, существовали дворы боярские, с вольно раскинувшимися службами, «огородом», даже собственной церковью. По-видимому, это под их впечатлением Павел Иовий Новокомский, написавший книгу о посольстве Василия Великого государя московского к римскому папе Клименту, и мог восхищаться количеством зелени в городе. Он утверждал, что сады имелись при каждом доме — «как для пользования, так и для удовольствия». Казалось бы, куда дальше — слова современника. Но в том-то и дело, что речь у Павла Иовия шла обо всех без исключения домах. Да, розысками археологов установлено, что наиболее распространенный земельный надел под двором в Москве в XVI в. (не говоря о XVII!) — всего-то две нынешних сотки. И вот на этих сотках местилось и хозяйство, и дом, и... сад. Обязательно сад, с несколькими яблонями и грушами, хоть одной непременной сливой, кустами белой, черной и красной смородины, травой «барщ», которую секли в похлебку и свежей, и квашеной, огурцами, тыквами и многими другими «произрастаниями».
Столичная теснота? Но и в таких далеких от столицы городах, как Устюг Великий, в те же годы наделы под дворами были нисколько не больше. Жили, например, здесь на улице Здыхальне три брата-иконника и имели под своим общим хозяйством пять соток. На улице Выставке такой же иконник располагал полутора сотками, а на улице Клин их собрат по мастерству имел и того меньше. Просто такой была жизнь в любом европейском средневековом городе.
Двор Станислава Лопуцкого, вся обстановка его жизни — с ними, пожалуй, неясностей не оставалось. В искусстве живописца современники не видели никакого чуда и ценили его как мастерство любого хорошего ремесленника. Числился Лопуцкий «жалованным», — значит, получал к денежному окладу еще и «кормовые», выдававшиеся зерном и овсом. В XVII в. москвичи уже перестали их подсеивать на своих дворах, как бывало до монгольского нашествия, — от тех времен сохранились в московской земле двузубая соха и серп. Теперь они покупались на специальных торгах зерном, мололи же хлеб домашним способом, чаще всего на ручных жерновах.
Плата продовольствием полагалась и за хорошо выполненную работу. Принес Лопуцкий в Оружейную палату «чертеж всего света» — карту мира, и за это выдается ему пуд с четвертью муки ржаной, два ведра пива, ведро меду. Отличился художник в обучении учеников — «что он учеников учит с раденьем и мастерства своего от них не скрывает, и впредь тем ученикам то его ученье будет прочно, дать государева жалованья... 10 четей муки ржаной, 3 чети круп овсяных, 5 ведр вина, 2 пуда соли». А были среди этих учеников и живописец Иван Безмин, и не менее известный талантливый скульптор Дорофей Ермолин. Жизнь художника упорно и неотделимо сплеталась с жизнью города и объяснялась ею. Получал он в награду зерно, домашнюю птицу, но никогда не давались ему овощи. Чем-чем, а ими москвич обеспечивал себя сам — каждый сажал тыкву, огурцы, капусту. Многие подсевали лен и коноплю. Никогда не встречалось в выдачах и простое мясо — говядина. Коров, свиней, лошадей, овец, коз на тесных московских дворах держали множество. Не давал Кормовой дворец «жалованным» простой рыбы — ее было много в городе, как свежей, так и копченой. По Москве-реке и Яузе повсюду стояли рыбокоптильни.
Все рисуется в XVII в. необычным. Творчество художника — в документах о нем говорят только пуды зерна и аршины ткани. Материальные блага позволяют судить, ценился ли тот или другой художник современниками. Лопуцкого, несомненно, ценили, не хотели терять. Его наградили даже редкой для тех лет наградой — парой нарядных кафтанов «для того, что он, Станислав, с польскими послы в Литву не поехал». Видно, уже не тянуло Лопуцкого в родные места, видно, до конца почувствовал себя москвичом.
И разительный контраст. Сколько лет надо было проработать и «заслужить» художнику, чтобы удостоиться «дачи» на кафтан, зато кафтаны регулярно шились для... Спасской башни Кремля. Дело в том, что украшали башню четыре скульптуры — «болваны», одетые в суконные кафтаны из самой дорогой ткани. Солнце и непогода одинаково легко расправлялись с ними, вот и появлялись в документах Оружейной палаты постоянные записи: «Сделано на 4 болвана однорядки суконные, а сукна пошло английского разного цвета 12 аршин». Кстати, отсюда напрашивается вывод — были «болваны» натуральной величины: ровно три аршина получал на кафтан и Лопуцкий. Но при всем уважении, которого добился художник, нажить пресловутых «палат каменных» он не успел. Спустя два года после приезда послов, в 1669 г., наступает самое страшное — болезнь, тяжелая, затяжная, и Лопуцкий почти сразу оказывается без средств к существованию, тем более что хотел он лечиться у ученого лекаря и пользоваться лекарствами из аптеки. В его челобитной отчаяние и надвигающаяся внутренняя сломленность: «Служу я, холоп твой, тебе, великому государю, с Смоленской службы верою и правдою, а ныне, я, холоп твой, стал болен и умираю и лежу при смерти для того, что нечем лекарю за лекарство платить». И это едва ли не единственные собственные слова живописца о самом себе.