Художнику могло помочь полугодовое, уже им заработанное жалованье, но его не торопились выдавать. На свадьбу, на обзаведение хозяйством это делалось руководством Оружейной палаты охотно — тогда перед мастером лежала целая жизнь. Какое могло быть сравнение с изработавшимся хворым человеком! И вот уже та же Марьица Григорьева просит о вспомоществовании на похороны мужа. В этом ей отказано не было: Лопуцкий получил свои последние двадцать рублей.
А двор «в Земляном городе, близ Арбата» — он тоже скоро потерял связь с именем художника. Может, Марьица Григорьева поспешила его продать, хотя это и значило лишиться крыши над головой. Скорее всего, он с ее смертью поступил в казну, чтобы быть переданным в пользование другому мастеру. Закрылась последняя страница в жизни Лопуцкого, а вместе с ней и неожиданно прочитанная страница истории Москвы.
КИЗИЛБАШСКИЯ ЗЕМЛИ ЖИВОПИСЕЦ
Сомнений не оставалось. Посольство в Константинополь должно было ехать, переговоры с оттоманской Портой становились неизбежными перед лицом год от года возраставших притязаний турецкого султана. Впрочем, на этот раз кроме обычного дипломатического розыгрыша, который предстояло провести одному из самых талантливых дипломатов времен Алексея Михайловича — боярину Ордыну-Нащокину, посольство могло рассчитывать и на очень существенную помощь скрытых союзников. Могущественная торговая компания купцов из Новой Джульфы обращалась к своим соотечественникам-армянам, жившим под властью султана, всеми доступными им средствами содействовать успеху русских дипломатов. Да и как могло быть иначе, когда на московского царя — единственного — возлагалась надежда, что поможет в освобождении давно потерявшей независимость и разделенной Армении.
Неизвестный художник. Царь Алексей Михайлович. XVII в.
И вот старательнейшим образом подготовленное посольство готово тронуться в путь. Огромный караван снабжен необходимыми грамотами и документами, подарками, снаряжением, охраной. Время не терпит, но, оказывается, все может подождать, пока главный переводчик посольства и правая рука посла Василий Даудов отвезет и представит царю только что прибывшего в Москву «Кизилбашския земли армянския веры живописца» Салтанова Богдана.
Да, да, всего-навсего живописца, которых и без того было вполне достаточно в штате Оружейной палаты. Необычная поездка в Преображенское, где жил летним временем Алексей Михайлович, и — вещь уж и вовсе необъяснимая! — трехмесячное пребывание Салтанова в Преображенском. Без малейших отметок в делах Посольского приказа, без распоряжений по Оружейной палате, которой подчинялись все царские художники.
Салтанов работал, — вне всякого сомнения. Работа его устраивала царя — и здесь не может быть двух мнений. Разве мало того, что «корм и питье» отпускаются Салтанову с Кормового царского двора, а по возвращении из Преображенского в Москву получает художник право на самое почетное, никогда не достававшееся его собратьям-художникам жилье — в Китай-городе, на Посольской улице, на дворе, которым пользовался для своих подопечных Посольский приказ. А когда через полгода вспыхивает на этом дворе пожар, Салтанову выдается «на пожарное разорение» втрое больше денег, чем любому из царских жалованных живописцев.
Как же мучительно завидовал этим привилегиям прославленный Симон Ушаков! Особенно двору — удобному для жилья, тем более для живописной работы и размещения целой школы. Не случайно до передачи его Салтанову существовала здесь школа кружевных дел государева мастера Федора Воробьева.
И дом-то был на высоком каменном подклете, с каменным крыльцом, рубленый и под драничной крышей, а в доме три большие палаты с муравлеными печами, забранными стеклом оконницами, отдельной кухней — «стряпущей» — и просторной баней прямо в подклете. На дворе к услугам хозяина — три жилых новеньких избы, конюшня с высоким сеновалом, навес для саней и повозок. В саду — разные сорта особенно любимой москвичами смородины, а для удобства — через весь двор наведенные от грязи деревянные мостки, не говоря о «частоколе толстом сосновом на иглах». Такому хозяйству легко позавидовал бы и иной боярский сын. Симон Ушаков хлопотал о нем еще до появления Салтанова, но получил лишь после того, как «иноземец Кизилбашския земли» отстроил себе собственный двор. Не поскупился Алексей Михайлович и с «кормовой дачей» для Салтанова. Десять ведер вина дворянского, ведро вина двойного, полведра «романеи», полведра «ренского», десять ведер меду, пятнадцать ведер пива, не считая нескольких штук белуги, осетрины да разных «свежих рыб» и хорошего веса пшеничной муки, — так дарили только послов. Но, может быть, Салтанов и не был в глазах царя простым художником, хотя позднее, в связи с поступлением на царскую службу, ему и будет предписано «выучить своему мастерству из русских людей учеников впредь для ево государевых живописных дел».