– По рукам, что ли, по рублю с четвертью за пуд? – спрашивает покупщик, оценив доброту хлеба.
– Чудак барин! Назвал меня тряпичником литературы.
– Ну, разиня, погоняй. Какие деньги? Я тебе накладу в шею денег-то. Вези в часть.
– Бедной вдове… с крошками сиротами…
– Вот енотовая шуба, сотенная, а ведь за красненькую досталась.
Во пиру была, во беседушке, Я не мед пила, сладку водочку.
– Спойте, Дормедонт Петрович, – воскликнули девушки.
– С нашим удовольствием. А вы что дадите-с, хе-хе?..
– Мосье! Эн су!., бедному, но благородному офицеру.
– Не соблазняй, друг, ибо сей враг силен, а человек очинно уже слаб – не соблазняй милый!..
– Уж такой несообразный; ничем его не урезонишь!
– Принужден вещи продавать… за бесценок… вот прекрасная золотая булавка!., крайность!.. Не угодно-ли купить?
Мужлан!хлеба сует, а нет, чтобы денег дать. Эка невидаль его хлеб!
– Живем, слава Богу, хлеб жуем, а без водочки и чайку тоже не сидим.
– Постоял бедняга в ожидании денег, наконец почесал голову, плюнул, сел на козлы своих саней и поплелся по улице.
Прокутилась барыня – наряды продает… вещи хорошие, истрепались маненько… Не надо-ли чего?
Нежная мать чужого ребенка
– Маловато больно. У соседа мука была не в пример хуже, нашей, а взял по рублю по тридцати… – отвечает хозяин, пожимаясь.
– Давеча и я бы дал, а теперь навезли столько, что и половины не раскупят; цена-то и поспала. Ведь застоитесь, прождете до завтра…
Завтра – бедовое слово и не для крестьянина. Так рассудите же, каково ему при лишних расходах расставаться с последней кровной полтиной, платить в Москве за все втридорога. Поэтому, кому бы ни была поручена продажа хлеба, управляющему или крестьянину, он продается почти всегда без переночовки в Москве. Померекали еще немного торгующиеся, побожились – один, что дешево продает, другой, что покупает чуть-чуть не в убыток, – и ударили по рукам. Подводы поворотили оглобли.
– Ваша милость не из кулаков {55} ли? – спрашивает набольший мужик у покупщика.
– А хоть пес, лишь бы яйцо нес: слыхал ты эту пословицу? – отвечает тот. – Небось расплачусь не хуже кого другого.
– Вестимо, кормилец. Да чтоб не было какого мытарства. Онамедни, как приезжали к Николину дню с первым обозом, попался такой шишимора, что и господи упаси; уж он водил, водил нас… совсем из сил выбились. Так чтобы опять… того… И упряжки, родной, не сделаешь. Наше дело крестьянское, – промолвливает мужичок и по привычке просовывает руку под шапку, чтобы почесать затылок, что, как известно, выражает у него раздумье…
Покупщик, однако, заверяет правым словом, что мытарства не будет никакого, весь хлеб придется ссыпать в одно место, а если и свернуть куда в сторону, так по дороге, рукой подать до заставы. Набольший отдает приказ Ванюхе, который намосковичился и знает дорогу, ехать вперед, и обоз трогается.
Следовательно, разыскиваемый нами кулак – капиталист, а торговля хлебом – его занятие, или, как говорят ныне, профессия; следовательно, русский человек несправедливо заклеймил его не очень лестным прозвищем, несправедливо, потому что не отдал должной чести труду и деньгам, этим двум рычагам, которыми можно решить задачу Архимеда – сдвинуть земной шар с места. На первый взгляд, конечно, покажется так; но ведь, вы знаете, мы скептики во всем; посмотрим еще, и тогда уже произнесем приговор. Надеюсь, что вправе я перенести вас на место, где остановился кулак с своею покупкою. Вот он у одной лавки, раскланивается с хозяином ее:
– Наше наиглубочайшее почтение Петру Терентьичу! Все ли в добром здоровье, батюшка?
– Помаленьку, Кузьмич. Что, привез?
– Как же, сударь, извольте взглянуть, наверно, не охаете. Товар, я вам доложу, первеющий сорт.
– Знаю, знаю. Ну… раз, два, три… четырнадцать возов. А мне требуется только десять; так, брат, я тебе и наказывал. За то спасибо, а остальные девай куда хочешь.
– Истинно хотел услужить вам, Петр Тереньтьич! Возьмите, право, останетесь довольны: на всем Болоте не было такой муки. Места не пролежит, а без барыша не уйдет.
Но, увы! Купечество наше крепко, не соблазняется отдаленными выгодами и берет скорее синицу в руки, чем соглашается ждать журавля в небе. Торговец отвечает решительно:
– Нет, любезный, что сказал, то и сделаю. Деньги нужны. Развязывайте, ребята!
Счастье кулака, если за тремя парами чаш, которые всегда распиваются в подобных случаях, купец поддастся, наконец, на его просьбы и умасливания, возьмет лишние возы, а то иначе…
– Ну, братцы, – говорит оторопелый кулак мужикам, когда мука ссыпана, – надобно маленько еще проехать; здесь не рука.
И пойдет он навязывать не в час купленный товар то знакомым, то незнакомым торговцам, сунет кому воз, кому два; а как не задастся дело, махнет иной раз, например, из-за Москвы-реки ко Кресту [2], до которого, на худой конец, будет семь верст. Сколько мужики накладут ему добрых слов за эти мытарства – и на воз не повьешь. Не ранее как к вечеру освободится он от своей обузы.
Что же выручил кулак за эти хлопоты, за всю беготню, за низкие поклоны и усердные упрашивания? Да много-много по полтине с воза, а с иного и по гривеннику. Половину этой выручки он в тот же день прочайничает, проест, а другая уйдет завтра, до новой покупки, потому что нельзя же стоять на холоду целое утро от самой зари и не погреться.
Бывают с кулаком случаи еще хуже. Иной раз, когда нет заказов, рискнет он сам купить небольшой обоз; купить, разумеется, не на чистые деньги (имей он их, так не был бы кулаком), а даст задаток, какой-нибудь целковый. Но куда сбывать куплю и кому везти товар? Слышал он на днях, что одному лавочнику, где-то на краю Москвы, требуется хлеб. Везет, и что же? Мука спрашивается, да только не ржаная, а пшеничная… Везет в другое, в третье место, везде наудачу; но где только что вчера запаслись товаром, а где лишь сегодня сделали заказ другому кулаку. День зимний не велик, глядь – на дворе уж вечер; обозчики сильно ропщут. Что делает кулак при таком бездолье? – отступается от задатка, равнодушно выслушивает брань мужиков, тратит последний гривенник на чай и по пословице «утро вечера мудренее» идет ждать следующего дня, который должен или выручить, или опять выучить его.