Рыжий молодой человек одобрительно прошептал себе под нос:
— Вот это дело!..
Воспользовавшись наступившей паузой, неугомонный мужичонка опять стал жаловаться на свою судьбу:
— Я вот рукомесло имею, землячки, ткач хороший, а толк какой? Мотаюсь туды-сюды, как черт от креста, а в кармане ветер свищет, ей-богу. Седни в деревне, завтра в городе — и там худо, и здесь нехорошо. Меня, слышь, в Москву несет нелегкая, к аспиду Прохорову на фабрику, а там, вишь ты, кутерьма идет: одни «долой» кричат, другие «боже, храни» ревут. Сам становой не поймет, что к чему.
Ближайшие пассажиры сочувственно смотрели на мужиков и на солдата; кто ухмылялся, кто покачивал головой, а кто и вздыхал, видимо вспоминая собственные невзгоды.
Поезд пошел тише, приближаясь к какой-то станции.
Чумазый парень набросился на мужичонку:
— И чего ты шумишь, папаша? Царский манифест получил? Получил. Свободу тебе дали? Дали. Думу обещали? Обещали. Какого тебе еще рожна нужно?
По лицам пассажиров пробежала улыбка. А задиристый мужичонка окончательно разъярился:
— Какой такой манихфест? Где она, слобода? Ты мне землю дай, друг ситный, плуги, бороны дай, животину справную дай, а слободу я сам возьму! Начихать мне на ваши манихфесты!
Взрыв хохота на секунду заглушил спор. Рыжий молодой человек тоже рассмеялся:
— Здорово мужика заело!
Со второй полки над сердитым мужиком нависла голова в камилавке.
— Как ото можно — плевать на царскую грамоту, братец ты мой? Царь ведь помазанник божий, православные, отец наш милостивый…
— Не мы его мазали, не нам с ним и кашу варить, — отозвался из темного угла чей-то голос.
Вагон опять дрогнул от смеха. А чумазый парень продолжал подзуживать мужика:
— Ты бы смазал его с престола-то, папаша, тогда и землю получишь, плуги, бороны. А брехать попусту толку мало…
— Собака лает, ветер носит, — спокойно пояснил бородатый кум, свертывая вторую козью ножку.
Задиристый всей пятерней полез под заячью шапку.
— Оно конечно, ежели бы знать, за какой конец ухватиться…
— А ты за рабочего хватайся, дядек, — прорвался наконец рыжий молодой человек с верхней полки. — Если рабочие да крестьяне за одну веревочку потянут, глядишь, и землю вытянут, и настоящую свободу.
Мужичонка вскинул бородку вверх, на рыжего, подумал немного и, пхнув кума коленом в бок, лукаво подмигнул:
— Чуешь, кум, куда он загибает? Всем миром тягать надо. А ты говоришь — бог. Дура ты, кум!
Поезд с грохотом остановился. От толчка публика качнулась вперед. С верхней полки свалился чей-то узел. Кто-то вскрикнул и чертыхнулся. Открылась дверь. В вагон ворвался холодный воздух, а через минуту появились и новые пассажиры.
Первым ввалился подвыпивший деревенский парень с гармонью через плечо. Наткнувшись на плотную стену людей, он лихо рванул гармонь в обе стороны.
— Эй вы, народ! Сторонись — гармонь идет!
Однако народ посторонился не сразу.
— Куда ж мы тебя, на головы, што ль, посадим? — послышались голоса. — И так дышать нечем.
Гармонист рассердился:
— Не хотите? Не пущаете? Играть не буду! Проси не проси — не буду, и кончено!
Угроза сразу подействовала.
— Пустите его, хлопцы!
— Давай, давай, лезь сюда, малый, утрамбуемся…
И в самом деле, со смехом и перебранками, но пассажиры «утрамбовались».
С видом победителя гармонист протискался к ближайшей скамейке и сел на кончик.
— Я, братцы, «заяц»! — неожиданно и громогласно признался парень, легонько перебирая лады гармонии. — Все пропил и еду без ничего. А на кондуктора наплевать. Они бастовали? Бастовали. И я бастую! И никого не боюсь! Урядник? Тьфу — и все тут! И станового не боюсь! И царя не боюсь! Во!..
Окружающие смеялись и упрашивали малого что-нибудь сыграть.
Несмотря на холод, гармонист был в легкой поддевке, в кожаных сапогах и в стареньком картузе, сбившемся на левое ухо. В пышном ворохе кудрявых волос картуз походил на птичье гнездо.
— Какую желаете? — спрашивал гармонист, оглядывая публику. — Могу всякую — веселую, жалостную и всякую прочую…
— Давай жалостную, — попросил задиристый мужик, опускаясь на корточки. — Тряхни про бедняка, землячок, чегой-то тошно стало.
— Могу и про бедняка, — согласился гармонист. — Я все могу!
Слегка запрокинув голову и сделав грустное лицо, он пробежал пальцами по ладам и запел неожиданно сочным, грудным баском: