— Конечно, знаю, — охотно подтвердила мою догадку Елена Егоровна. — Анна Петровна два раза у нас выступала. Она говорит так просто, будто сама в прислугах состояла и знает все наши обиды и огорчения. Однако надо идти, а то опоздаем.
В женском царстве
Был уже вечер. Мороз спал. Снег мягко похрустывал под ногами.
Идти нам пришлось недолго, так как собрание было назначено в богатом барском доме на Тверском бульваре — от Никитских ворот рукой подать.
— Вот мы и пришли, — сообщила Елена Егоровна, останавливаясь у парадных дверей большого двухэтажного здания.
Здесь мы наткнулись на двух почтенных дам.
— Ваши билетики, товарищ? — спросила одна из них, обращаясь к Елене Егоровне.
Та показала ей свой пригласительный билет.
— Пожалуйста, прошу вас. По лестнице наверх, и дверь направо. А вы, молодой человек, куда, собственно?
Меня впустили не сразу. Во-первых, потому, что я все же мужчина и одет «так себе», а во-вторых, у меня не было особого приглашения.
— Это оратор из комитета, — сказала Елена Егоровна, — со мной пришел.
Дама смягчилась и хотя менее любезно, но все же сделала соответствующий жест в сторону широкой ковровой дорожки, ведущей на второй этаж.
Наверху нас встретил величественный швейцар — с бритыми усами, с пышными бакенбардами, в зеленом сюртуке, отороченном золотыми галунами. Швейцар был примерно вдвое выше меня и шире. Глянув куда-то через наши головы, он снисходительно обронил:
— Прошу раздеться! — и указал на ряд вешалок, стоявших в глубине площадки.
Я снял башлык и пальто без особой охоты, так как пиджачишко на мне был довольно невзрачный и брюки не с иголочки. А в общем, не важно, пусть хозяева стесняются. Разделась и Елена Егоровна, повесив на крючок свое пальто с таким видом, словно это была по меньшей мере меховая шуба.
Швейцар стоял с каменным лицом, скосив в нашу сторону глаза.
Почти все вешалки были заполнены женскими одеждами; богатые шубки и бархатные пальто живописно перемежались с весьма скромными зимними жакетами явно пролетарского происхождения.
Елена Егоровна тотчас обратила на это внимание:
— Вот оно где, женское равноправие, а ты толкуешь о борьбе классов.
Мы оба довольно громко рассмеялись.
Каменный швейцар покосился на нас с таким видом, словно мы совершили святотатство. Елена Егоровна вспыхнула и, глядя ему в лицо, резко заметила:
— Гляди, Павел, как человека испортили — одни бакенбарды остались.
Швейцар сердито метнулся было в нашу сторону, но в этот момент на площадке показалась богатая дама, и он мигом согнулся в дугу:
— Пожалуйте вашу шубку-с, мадам!
«Мадам» небрежно повернулась к нему спиной. Он очень ловко помог снять шубу и бережно, как некую драгоценность, повесил ее на отдельный крючок. Это зрелище человеческого унижения резануло по сердцу.
Мы вошли в зал. Он показался мне огромным и необыкновенно роскошным для частного жилища. В центре потолка с лепными украшениями висела хрустальная люстра, сверкавшая всеми цветами радуги. Окна были завешены дорогими плюшевыми шторами.
Зал был уже полон женщин. Двое мужчин, сидевших недалеко от стола президиума, терялись в пестром море платков, кофточек, женских головок и шляпок.
Я остановился в нерешительности. Елена Егоровна потянула меня за рукав.
— Не робей, большевик, здесь будут выступать и мужчины. А от эсеров наверняка примчится сам Солнце.
— А что это за птица такая Солнце? Я уже раз слышал о нем.
— Птица не птица, а говорит — как соловей поет. Бабы от его речей на потолок лезут. К тому же он красавец, хотя и стекляшки на носу. Так что берегись, дружок!
Мне и в самом деле стало не по себе. В серьезных дискуссиях я еще не участвовал, и так неожиданно встретиться с блестящим салонным оратором мне было крайне неприятно. Кто знает, о чем он будет говорить на этом необычном собрании — хозяек и работниц… Во всяком случае, лучше не торопиться с своим выступлением.
Через весь зал Елена Егоровна направилась прямо к столу президиума, накрытому не красным кумачом, как на рабочих митингах, а зеленым сукном.
Я умышленно задержался и уселся на свободном стуле недалеко от выходной двери. В аудитории бросалась в глаза своеобразная демократия: вперемежку с женщинами из буржуазного общества сидели домашние работницы, резко выделяясь своими скромными нарядами и угловатостью движений. Как бы опасаясь раствориться в чужеродной среде, они держались кучками, разговаривали шепотом, на ухо друг другу.