А Вера Сергеевна совсем и не возражала ему, как будто его здесь и не было и спорить было не с кем. Однако вся ее речь слово за словом незаметно сводила на нет крикливую демагогию Солнца, разоблачала его оппортунизм и соглашательство с буржуазией. Ее голос постепенно крепчал, глаза наливались гневом.
В зале началось какое-то странное движение: жадно слушая Веру Сергеевну, работницы машинально отодвигались от соседних дам, враждебно косились на их наряды, плотнее прижимались друг к другу.
Дамы пожимали плечами, недоуменно переглядывались между собою.
Толстая дама-патронесса, сидевшая за столом, тупо смотрела на оратора и шумно дышала.
Надменная дама-председательница, кажется, совсем окаменела, прикусив тонкие, как нитка, злые губы. Однако никто не смел нарушить тишину, царившую в зале.
— Женщины-работницы, — говорила Вера Сергеевна, — могут завоевать действительную свободу и равноправие лишь вместе с освобождением всего рабочего класса, только в общей борьбе за свержение самодержавия, за создание социалистического общества. Ваше оружие — это всеобщая стачка. Ваш союз — это Союз домашних работниц, а ваше место — в рядах рабочего класса. В одном союзе с барами-хозяйками вам нечего делать!
Трудно описать волну восторга и радости, которыми ответили работницы на призыв Веры Сергеевны. Все сразу поднялись с мест, неудержимо ринулись вперед, окружили ее и, невзирая на протесты председательницы и растерявшихся дам, повлекли к выходу.
Маруся тоже оказалась рядом с Верой Сергеевной, а я… Нет, я подожду… подожду…
На площадке у вешалки образовался круговорот женских голов, а через минуту-две говорливый поток работниц с Верой Сергеевной в центре покатился вниз по лестнице роскошного дома.
Я последним выскочил на площадку. Вся моя амуниция валялась на полу — пальто, шапка, башлык. Я проворно подобрал их, шумно встряхнул и, одеваясь на ходу, устремился вниз.
Величественный швейцар растерянно смотрел нам вслед, раскрыв рот от изумления. Вероятно, за всю свою жизнь у богатых господ этот бедняга ни разу не был свидетелем столь дерзкого нарушения порядка и благоприличия: гости не прощаясь бежали от хозяев!
Найденная мать
На улице меня обдало ветром с колючим снежком. Была уже ночь, и Тверской бульвар тонул в белом сумраке.
Под руку с Еленой Егоровной, в окружении толпы работниц, Вера Сергеевна шла по бульвару к Никитским воротам.
Она была в простом синем пальто с меховым воротником и котиковой шапочке. В руках у нее была небольшая, тоже котиковая, муфта. Так она одевалась и в деревне, когда была учительницей.
Нет, я не хотел с ней встречаться на людях. На меня вдруг нахлынула былая робость. Я просто не смел подойти к ней вот так, с налета, прямо на улице.
Я шел следом в некотором отдалении, нетерпеливо ожидая, когда девушки отстанут от нее. Они проводили ее до конца бульвара и распрощались у Никитских ворот. Наконец-то!
Вера Сергеевна повернула на Малую Бронную. Шла медленно, в задумчивости.
Я быстро нагнал ее и, задыхаясь от волнения, окликнул хриплым, не своим голосом:
— Вера Сергеевна!
Она вздрогнула от неожиданности, но не оглянулась, даже не замедлила шага. Я понял, что она не узнала моего голоса, и по привычке опытного конспиратора умышленно не отозвалась на свое настоящее имя — в Москве она была «Анной Петровной».
Я подошел еще ближе, настолько, что она могла уже слышать мои шаги, а быть может, и шумное дыхание. И все-таки шла ровно, не оглядываясь, своей обычной легкой походкой.
Я тронул ее за рукав:
— Вера Сергеевна!
Она резко остановилась, повернулась ко мне лицом, на мгновение застыла на месте и вдруг протянула руки:
— Пашенька! Голубчик мой!.. Неужто?
Крепко обняла меня, расцеловала и долго не могла оторваться. А я замирал от счастья и радости, лопотал что-то несвязное и вновь почувствовал себя малышом, который вдруг нашел потерянную мать. Мне почудилось, что она плакала. И я сам готов был разреветься…
Вскоре мы уже сидели за столом в ее комнате, где едва помещались кровать, маленькиё диван и медный рукомойник в углу. Единственное окно, завешенное темной шторой, выходило на Бронную улицу. На столе перед нами стояли блестящий металлический чайник, две чашки с чаем, московский калач и на маленькой тарелочке несколько ломтиков сыру. Так бывало и в Астрахани. Я почувствовал себя дома.