Председатель попытался остановить самочинного оратора, но работницы дружно зашумели:
— Дайте говорить!
— Не затыкайте рот!
— Пусть говорит!
— Свобода!
— Ага-а-а, боитесь правды! — подхватил чернобородый. — А я скажу! Ваша республика — царя долой! Бога долой! Попов долой! Вот ваша республика! Слухайте, бабы, как только придет республика, все церкви закроют, алтари ограбят, наших детей оставят некрещеными, всех баб и девок сделают общими! А вы, дуры, «долой царя» орете, безбожникам хлопаете…
В сильнейшем гневе Костя сунул руку за пазуху и прошипел мне на ухо:
— Хочешь, я ему пулю в рот всажу? Это наш мастер, черносотенец. Ох, и вредный, черт!
— Нет, друг, воздержись пока!
Между тем черносотенец все больше овладевал вниманием собравшихся, особенно женщин. Всю силу своего дикого красноречия он обрушил на врагов царя и бога, на революционеров, на республику, на студентов, на чужих людей, которые якобы баламутят рабочих.
С каждой секундой атмосфера накалялась. Слушатели все теснее сдвигались у трибуны-ящика. Казалось, вот-вот бросятся на наши знамена, на сидящих за столом, на дружинников. Наконец женщины разразились неистовыми криками:
— Долой республику!
— Вон’ безбожников!
— Уберите флаг!
— Не хотим республику!
Часть рабочих и дружинники плотной стеной окружили знамена и стол президиума. Шум и крики заглушили голос оратора и звон медной кружки, по которой изо всех сил барабанил палочкой председатель, призывая к порядку.
Исчерпав весь запас слов, чернобородый крикнул:
— Постоим, братцы, за веру христианскую! — и спрыгнул с ящика.
Я не стал дожидаться, когда уляжется буря, и тотчас вскочил на ящик.
Костя и еще трое дружинников встали передо мной, оттеснив чернобородого. Он остановился поблизости от трибуны.
Меня никто еще не видал здесь и, следовательно, не мог знать, на чьей стороне окажется этот новый оратор.
Я не торопился принять наглый вызов черносотенца и нарочито спокойным, тихим голосом заговорил о чем-то нейтральном, не задевая ни царя, ни религии.
Задние ряды слушателей зашикали на передних:
— Тише вы, там!
— Не слышно!
— Давай громче, оратель, чего тянешь!
Председатель грохнул кружкой о стол.
Взбудораженные работницы постепенно замолкали, в кухне стало тише. Однако мое положение было не из легких. Я знал, что большинство пожилых рабочих и особенно женщины люди религиозные и, конечно, одной речью их не удастся переубедить и рассеять поповский дурман. Поэтому я уклонился от прямого спора о боге, но решительно опроверг глупую клевету черносотенца насчет предстоящего ограбления алтарей, закрытия храмов, крещения детей верующих и прочую чепуху.
Это внесло некоторое успокоение в ряды женщин, но заметно взволновало черносотенцев. Они попробовали пошуметь, рабочие резко осадили их. Чернобородый рванулся было к трибуне, но Костя решительно преградил ему дорогу:
— Цыть ты, черная душа!
Тот отпрянул назад, лишь погрозив ему кулаком.
Я стал рассказывать о том, как тяжко жить на Руси рабочему человеку, как обнищала деревенская беднота, как пируют и веселятся за наш счет богатые, как издеваются над народом власть имущие…
— Но ведь и мы, рабочие люди, хотим свободы и счастья, хотим лучшей жизни для себя и для детей своих. А где эта жизнь? У кого искать защиты против гнета и насилия? Кто нам поможет добиться лучшей доли? Конечно, царь! У него вся власть и сила. Он — отец народа, помазанник божий, он добрый и милостивый…
По собранию прошел гул. На лицах дружинников появилась растерянность. Чернобородый удивленно выкатил глаза. Женщины придвинулись ближе к ящику-трибуне.
Я продолжал:
— Так думал о царе русский народ, так думали и петербургские рабочие до Девятого января. Что же случилось в этот страшный день?..
Дальше я рассказал о том, как петербургские рабочие во главе с попом, с иконами и царскими портретами в руках шли к царю с жалобой на хозяев и министров, с мольбой об улучшении их тяжкой доли. Нарядившись в праздничные одежды, они шли с малыми детьми и женами, с отцами и дедами, шли с глубокой верой в справедливость и милосердие «царя-батюшки».
— О чем же они хотели просить государя?
Вместо ответа я вынул из кармана отпечатанную в виде листовки петицию петербургских рабочих к царю и начал читать…
И с каждой минутой в кухне становилось все тише, напряженнее. Мужчины слушали молча, глядя в пол, мрачно нахмурившись. На глазах у женщин блестели слезы. Слышались глухие вздохи, похожие на стоны. Казалось, не хватало воздуха. Черносотенцы тоже притихли, насторожились, тревожно переглядывались.