Батюшка положил крест на аналой-трибуну, вынул из кармана помятую печатную листовку, разгладил ее и поднял к своим подслеповатым глазам.
Я весь превратился в слух.
— «Братие во Христе! — старческим, слегка надтреснутым голосом начал читать священник. — Смуты и волнения, посеянные врагами родины, тяжкою скорбию преисполняют сердце государево…»
«Это из царского манифеста семнадцатого октября», — вспомнил я, придвигаясь ближе к духовному оратору.
— «Люди русские, искони православные, подстрекаемые людьми злонамеренными, врагами отечества домашними и иноземными, бросают свои мирные занятия и скопом и насилием добиваются своих будто бы попранных прав…»
А это из воззвания Синода, открыто выступавшего с оправданием расстрела мирных рабочих Девятого января. Синод пытался заверить народ, что петербургские рабочие были якобы подкуплены иноземцами и сами виноваты в том, что пролилась их кровь.
Священник читал долго, призывая верующих к борьбе с крамолой, с врагами «веры, царя и отечества».
— Они забыли, — кричал он, — завет апостола Петра: «Бога бойтесь, царя чтите и всякой власти, от бога поставленной, повинуйтесь…»
Постепенно толстенький, казавшийся таким добродушным, батюшка загорелся, закипел яростью, маленькие глазки его налились кровью, лицо побагровело, коротенькие ручки с проклятиями вздымались к небу, призывая громы небесные на головы забастовщиков и крамольников.
«Союзники» еще теснее сомкнулись у аналоя. У многих злобой горели глаза, сжимались кулаки. Глядя в рот рассвирепевшего батюшки, иные дышали хрипло, машинально повторяли движения духовного оратора. Старики и старушки испуганно крестились, а кое-кто украдкой уходил из церкви.
Мужчина в меховом пальто с явным удовольствием оглядывал приведенных им молодцов и поощрительно кивал головой в тон батюшке.
— Эх, пугануть бы их! — шепнул мне на ухо Сережка, показывая кончик своей сирены.
— Тсс! Пуганешь там, где приказано…
В последний раз призвав на помощь черной сотне всевышнего, священник обеими руками поднял над их головами распятие и закончил проповедь неистовым воплем:
— Постоим же, братие, за веру православную, за царя-батюшку!
Мужчина в меховом пальто махнул бобровой шапкой, и в ответ на призыв служителя божия черносотенцы вдруг все разноголосо и дико грянули:
Продолжая петь, они пошли вон из церкви вслед за своими знаменосцами.
Старики и старушки горохом рассыпались в разные стороны.
Мы тоже выскочили на улицу и в некотором отдалении последовали за черносотенцами.
Гора родила мышь…
Как будто по заказу, утро выдалось ясное, морозное, с широкими голубыми просветами в небе. Туман рассеялся. Хрустальной пылью падал иней. Торжественно сияли золотые кресты и маковки храмов. Блестели белые крыши домов.
Сегодня тезоименитство царя Николая Второго, того самого царя, который носил кличку Кровавого. Помазанник божий именник, радуйтесь и веселитесь!
Теперь уж все сорок сороков московских церквей дружно трезвонили в колокола, призывали паству на молитву о «здравии и благоденствии царствующего дома», о «поколении под нози его всякого врага и супостата», о «победе над крамолой». Спешите, кто в бога верует!
Почему же так мало православных тянется на зов своих пастырей, на звон колоколов? Неужто оскудела вера смиренных жителей первопрестольной? Или испарились патриотические чувства верноподданных царя-батюшки?
А по какому поводу толпы обывателей осаждают продуктовые магазины, ломятся в мясные лавки, в булочные, в колбасные? Вот и здесь, в Охотном ряду, за каждым мясником стоит беспокойный хвост женщин с сумочками и корзиночками.
Завтра в двенадцать часов дня, но призыву Совета рабочих депутатов, начинается всеобщая стачка московского пролетариата, которая может перейти в вооруженное восстание. Об этом все уже знают, и вся Москва охвачена тревогой. Сегодня «царский день», а завтра стачка; сегодня весело заливаются колокола, а завтра, быть может, заговорит оружие…
Выйдя из церкви, мы решили проследить, куда двинется «христолюбивое воинство», так крепко подогретое батюшкой.
Продолжая петь: «Спаси, господи, люди твоя…», черносотенцы дошли до Иверской часовни, прилепившейся к каменной арке у входа на Красную площадь, и здесь остановились. Около часовни уже стояла большая толпа народа.