— Коли так, давай вместе ляжем — тут просторно.
Вскоре мы оба лежали на полу, кое-как прикрыв ноги.
Я думал, что усну мгновенно, как только прикоснусь головой к подушке. Не тут-то было. Невзирая на смертельную усталость, я долго не мог уснуть. За эти сутки слишком много пережито.
Долго не спал и дядя Максим, хотя лежал неподвижно, закинув руки за голову. Я тоже старался не двигаться, чтобы не тревожить старика. Вероятно, мы думали об одном и том же. Что будет завтра? Какие меры примет Дубасов против восставшего народа? Смерть или победа?..
Но мои мысли путались. Как только закрою глаза, передо мной возникали красные пятна на снегу, оторванная рука ребенка, мать, упавшая лицом вниз, убитый извозчик, ползущие раненые… и песня…
Я снова открывал глаза, неподвижно и молча глядел в потолок, низко нависший над нашими головами. Красный огонек лампады слабо мигал перед темным ликом иконки. Полумрак казался живым, таинственным, настороженным. В глубокой тишине было слышно только похрапывание Петра да странное, с шипением, тиканье будто простуженных ходиков.
Дядя Максим долго ворочался с боку на бок, тяжело вздыхал и что-то невнятно бормотал в бороду. Я не хотел мешать его думам и, полузакрыв глаза, лежал неподвижно. Вот он осторожно сбросил с ног тряпку, покосился в мою сторону и тут же, на подстилке, стал на колени. Долго стоял молча, глядя на икону и беззвучно шевеля губами. Потом медленно, будто в раздумье, перекрестился раз, другой…
— Боже всемогущий, — горячо зашептал дядя Максим, не спуская глаз с иконы, — спаси нас, господи, и помилуй!
В красноватом сумраке от лампады темное лицо молящегося казалось призрачным, странно изменчивым.
— Молю тебя, господи: дай нашим победу и одоление над врагами…
А дальше я услышал такие слова молитвы, которые, наверное, не были записаны ни в псалтырях, ни в святцах.
— Порази, господи, супостатов гневом своим, — истово крестясь, уговаривал бога дядя Максим. — Порази насмерть царя-ирода, пошли на его голову громы небесные… Николай-угодник, заступник наш…
И он распростерся на полу, вытянув руки вперед, весь мольба и покорность воле божьей.
Его молитва шла прямо из глубины сердца, измученного тяжкой неволей, нищетой, голодом. С детской верой в доброту и всемогущество господа дядя Максим молился не за царя-батюшку, не о покорении крамолы под нози его, а как раз наоборот — о победе народа над царем-иродом, о свободе и лучшей доле.
Старик с трудом оторвался от пола, кряхтя разогнул спину и совсем уж запросто заговорил с богом:
— Худо нам будет, господи, если он победит, царь-то… Изверг он и кровопивец. Народу враг и погубитель… Помоги нам, господи! Защити покровом своим, мать пресвятая богородица… Никола-угодник… святые мученики…
И снова мохнатая тень человека распростерлась на полу рядом со мной, глухо стукнув лбом в пол. Он еще долго лежал неподвижно, невнятно шептал свои молитвы, тяжко вздыхал, а быть может и плакал…
Дальше я уже ничего не слышал и незаметно заснул, словно накрытый теплой волной.
Но и во сне мне чудилось, что дядя Максим продолжает молиться и стучать головой в пол. Лицо его странно темнело, черным жгутом сдвигались брови, глаза пылали. Пальцы правой руки вместо креста сжимались в кулак и угрожающе поднимались над взлохмаченной головой…
Прощание
Рано утром я проснулся под звон колоколов. Странно — что за праздник сегодня? Но, вспомнив вчерашние события, быстро вскочил на ноги и оделся.
С улицы доносились отдаленный звон колоколов и непонятная трескотня.
В комнате было уже светло. Сидя на сундуке, дядя Максим спокойно и обстоятельно чистил свою двустволку, как будто собирался на охоту по уткам. С серьезным лицом и нахмуренными бровями Мишка делал пыжи. Так же невозмутимо, как отец, Петр просматривал обоймы маузера — подсчитывал пули. Сережка успокаивал мать, которая в страхе суетилась по комнате, бросаясь то к мужу, то к сыновьям.
— Что ж теперь будет, дети мои?.. Максим Егорыч!.. Зачем вам эти пушки? Куда вас песет нелегкая? Слышите, что в городе делается?..
В самом деле, теперь уже отчетливо слышалась беспорядочная стрельба, изредка заглушаемая тяжелым уханием артиллерии.
— Убьют вас там! Сидите дома, — продолжала волноваться Арина Власовна, хватаясь за ружье дяди Максима.
— Отстань, Арина, не кудахтай, — отводя рукой жену, говорил дядя Максим. — Ничего страшного не случится: вишь, к утрене звонят, сегодня воскресенье.