Ночь была ясная, морозная. Белая, занесенная снегом Москва казалась окостеневшей. Лютый декабрьский мороз захватывал дыхание. Холодные звезды сверкали в небе, как мириады рассеянных льдинок. Оружие молчало. Жуткая, настороженная тишина висела в воздухе. Над городом зловещими всполохами багровело небо — горела подожженная войсками сытинская типография, кое-где дымились обломки баррикад, полицейские будки, а меж баррикадами пылали костры. У костров грелись дружинники. Время от времени раздавались одиночные пистолетные выстрелы — то перекликались наши часовые. А вот где-то далеко прокатился трескучий залп из винтовок, и снова, тихо, как в пустыне.
За баррикадами можно было услышать необычные для верноподданной столицы окрики:
— Стой! Кто идет?
— Свой!
— Пароль?
— «Свобода или смерть»!
— «Победа»! Проходи…
За нашей баррикадой весело пылал костер и сыпал вокруг огненные искры. Ночью, в неверном свете костра, она казалась гигантской волной, поднявшей на свой гребень обломки корабля. По ту сторону баррикады, у ее основания, как сломанная мачта, лежал телеграфный столб, проводами которого была опутана мостовая.
Нас никак нельзя было принять за грозных воинов, задумавших низвергнуть твердыню самодержавия. Одеты мы были, прямо скажем, не по сезону. Я был все в том же пальто на рыбьем меху, с башлыком на шее и в черной мохнатой папахе (на страх врагам, ее достал где-то Сережка). Примерно так же выглядел и сам Сережка. Голова его по уши тонула в папахе, а на поясе болталась шашка, отнятая у городового. В нагольном полушубке и теплых валенках пекарь казался куда солиднее нас. А дядя Максим в своей шубейке, подтянутой кушаком, с теплым платком на шее и винтовкой в руках походил на партизана времен Отечественной войны 1812 года. Каждый из нас, заиндевевший от холода и покрытый сосульками, напоминал деда-мороза.
Мы втроем, чтобы как-то согреться и разогнать по телу стынущую кровь, плясали вокруг костра, как ведьмы на шабаше, хлопали друг друга рукавичками, боролись, валялись в снегу, смеялись. Нам было на диво весело. Глядя на нас, довольно ухмылялся и дядя Максим.
Да и как не радоваться? Сегодня, в сущности, первый день вооруженного восстания, который закончился безуспешно для наступающего врага. Нам стало известно, что почти вся пехота отказалась идти на усмирение народа, что верных псов царизма — драгун и казаков — «для храбрости» усиленно спаивают водкой, что артиллеристы тоже «работали» только «под градусом» и без особой охоты. А какие доходили до нас обнадеживающие слухи! Будто в Петербурге началось восстание, будто на помощь Москве уже идут дружины из окрестных городов, будто восстанием охвачены вся Грузия, Латвия, Донбасс, Украина…
Мы верили в победу — в этом и был источник нашего веселья.
Немного согревшись «дракой», мы уселись вокруг костра — кто на корточках, кто на бревнах. Только дядя Максим стоял, опираясь на дуло винтовки и потирая руки.
Дружинники мечтали вслух.
— Как думаешь, батя, скоро подойдут паши? — спрашивал Сережка, сияя голубыми глазами.
— Может, скоро, а может, нет, — спокойно отвечал отец. — Все от чугунки зависит и как бог…
— Бог-то бог, да сам не будь плох, — засмеялся пекарь. — Чать, железнодорожники за нас, подвезут подмогу-то.
— Должны подвезть, если войска не помешают, — так же невозмутимо охлаждал наш пыл дядя Максим.
А пекарь весело возражал:
— Войска, слышь, ненадежны, дядя Максим. И выходит, куда ни кинь, все клин, для них то есть.
— Ей-богу, наша возьмет! — воскликнул Сережка, подкинув шапку вверх. — Вот и оратор скажет.
Кличку, данную мне Сережкой, все уже знали и повернулись в мою сторону.
— А ну, давай, давай, разговаривай!
А я был в таком же настроении, как и они, и так же нерушимо верил в победу. С первых же слов увлекся и заговорил так, будто самодержавие уже свергнуто и нам остается только пожать плоды победы. Волнующие слова «свобода» и «счастье», «братство» и «равенство» повторялись мною так часто, с такой радостью и убеждением, что дружинники заулыбались, глаза у всех засияли надеждой, мечтой о новой, прекрасной жизни. Даже заиндевевшие, сивые усы дяди Максима дрогнули от хорошей улыбки. Но юному Сережке хотелось заглянуть еще дальше и выше.
— Нет, оратор, ты скажи: как оно при социализме получится? Понятно, я и сам знаю, а все ж таки интересно послушать…
Признаться, как будет выглядеть социалистическое общество в действительности, я представлял себе весьма смутно. Капитализм и частная собственность на землю, на средства и орудия производства, конечно, будут уничтожены, исчезнет страшный бич рабочего класса — безработица, исчезнут нищета и голод, эксплуатация человека человеком, темнота и невежество, власть перейдет в руки самого народа, и «кто был ничем, тот станет всем» — вот, пожалуй, все, что я мог сказать о социализме. Но, вероятно, именно потому, что социализм представлялся мне не очень ясно, в розовой дымке, я нарисовал перед дружинниками такую чудесную картину будущего, что все стало похоже на сказку, на лучезарную жар-птицу, на мечту…