На галерее Сухаревой башни, на высоте двух этажей, рядом с прожектором стояла горная пушка и зло смотрела в сторону Садовой улицы, которая казалась особенно зловещей.
В сторону Первой Мещанской улицы уставился пулемет. А между ними на листе железа горел небольшой костер. Из огня торчали ножки стола или кресла, положенные крест-накрест. Вокруг, потопывая ногами, грелись солдаты. Тут же стояли два ведра, одно — с водкой, другое — с солеными огурцами. Как бы справляя повинность, солдаты по очереди брали висевшую на цепочке жестяную кружку, черпали водку и молча выпивали. Пили медленно, закусывая огурцами, морщились, крякали и отплевывались.
Поодаль стоял пижонистый офицерик, брезгливо поглядывая на солдат. Желая подбодрить их и поднять «дух патриотизма», он тоже подошел к ведру, зачерпнул водку общей кружкой и негромко произнес:
— А ну-ка, братцы, за царя-батюшку!
— Ура-ра-а!.. — рявкнул было чей-то голос и сразу осекся: никто не поддержал его.
Офицер вздрогнул, чуть-чуть пригубил и незаметно для солдат выплеснул водку под ноги. Сделать замечание солдатам, не поддержавшим его тост, он не решился и, подойдя поближе к огню, стал греть руки.
Солдаты молча следили за ним пьяными глазами.
К бородатому часовому, стоявшему у орудия, подошел худощавый молодой солдат и, покосившись на офицера, спросил вполголоса:
— А вам не страшно, Петрович?
— Чего страшно? — отозвался часовой. — Чать, не впервой воюем.
— Я не про то, Петрович, я про тех толкую, — объяснил солдат, показав пальцем в сторону видневшихся в глубине улицы баррикад. — У них тоже костры горят.
Петрович пожал плечами:
— А ну-к что ж, они, чать, тоже люди, мерзнут, поди, как и мы.
— Вот и я думаю, — живо подхватил молодой солдат, — мы — народ, и они, стало быть, народ, мужики то есть или, скажем, рабочие.
— Знамо дело…
Солдаты немного помолчали, а через минуту молодой заговорил снова с тоскливой ноткой в голосе:
— И зачем это, Петрович, народ на народ травят? Добро бы японцы были ай другие-прочие басурманы. А тут мы русские — и они русские, мы православные — и они вроде как крещеные…
— Не нашего ума дело, Микита, начальству лучше знать.
— Так-то оно так, а ежели пойти в рассуждение, нехорошо. Ей-богу, нехорошо, Петрович. Все начальство, слышь, из господ, а бунтуют наши, рабочие люди. У них, поди, и деревенские есть, сродственники разные.
— Да отцепись ты, зануда, не тяни за душу! — вспылил вдруг Петрович. — Они, слышь, супротив царя идут, богу не молятся…
— Эх, Петрович, а может, и тут обманство? — Молодой перешел на шепот: — Царь-то, говорят, тоже руку господ держит, за них, значит, стоит. И касательно бога врут, поди.
— Отстань, пиявка! Услышит его скородие — всыплет тебе «обманство»!
Но молодой не унимался и продолжал «зудить»:
— Ты смекни, Петрович, — вчерась мы всю енту улицу пушками разнесли, а седни она опять ощетинилась, глянь-кось!..
Оба солдата устремили взоры в глубину Садовой улицы, сплошь усеянную баррикадами.
Бородатый солдат проворчал:
— Ну-к что ж, стало, у их людей много.
— Вся Москва с ними, Петрович, — уверял молодой. — А мы, значит, насупротив лезем. У них, слыхал я, будто и бонбы есть.
— Ну есть, так что?
— И бонбы такой страшенной силы, что, ежели пальнет, может зараз цельный дом своротить. Вот те крест, дядя Егор!
— Не пужай, и без того страшно.
— А что будет с нами, ежели такой бонбой да в башню шарахнет?
В этот момент внезапным порывом ветра с углового магазина сорвало железную вывеску, и она с грохотом покатилась на мостовую.
— Га-а-а! — дико вскрикнул Петрович и выстрелил из винтовки.
Артиллеристы бросились к орудию.
Луч прожектора врезался в небо.
Пьяный пулеметчик моментально открыл огонь вдоль по Садовой улице.
Грохнуло орудие. Снарядом, как молнией, срезало трубу ближайшего дома.
— Стой, сто-о-ой! — заорал офицер, угрожая револьвером. — Сбесились, дьяволы!
Паническая пальба оборвалась.
Перепуганный офицер наскочил на пулеметчика:
— Зачем стрелял без команды, скотина?
— Эт-то… это Петрович первым пальнул, — заплетающимся языком возразил пулеметчик.
Офицер бросился к бородатому солдату:
— Ты что, болван, очумел?
Тот вытянулся в струнку.
— Громыхнуло чтой-то, вашскородие, а я думал — того… бонба.
— Откуда бомба, чучело ты этакое?